Филиппины, Кавита. Чертов сорок первый.
Морской Дракон. Выпь.
Выпь. Морской Дракон... Как же так, братцы? Не знаю, как вам, а мне точно больше не суждено бороздить просторы Тихого океана. Не успели залатать еще толком, как оп! Конец. И в довесок к вражеским снарядам еще и от своих же подарочек, с доставкой на дно морское.
До свидания, старушка, ты не достанешься врагу...

Наверное, поэтому ее так коробит. Сходство на лицо. Война кругом, а они тут... в бассейнах отмокают. Еще тот парень, что осколки снарядов из нее доставал и трутнем кружился вокруг, вообще под конец отчаялся и предложил выпить. За что немедленно схлопотал от Лёвы по репе.
"Потом с тобой выпьем, товарищ фельдшер. Как только Глубинных перебьем всех до одного, так сразу".
Парень расстроился, естественно. Все правильно сделал. Какой нормальный здравомыслящий человек будет верить в победу над Глубинным флотом? Только бездельник или оптимист – сущее зло для человечества.
Сначала она на ощупь пробиралась в душ, понежилась там, под расслабляющими холодными струями. Чуть не заснула, так и запишем. Потом последовала дальше по кафельной плитке аки Дороти по дороге из желтого кирпича и попала, нет, не в Изумрудный город, но прямо в просторное помещение с огромным бассейном посередине. Но зеленое, с зелеными стенами, что уже неплохо.
Раны саднили, в голове завывает голос. Морской Дракон, Выпь...
"Кто это? Твои дружки-неудачники? Они хотя бы еще год протянули, целый год! А ты? Тьфу, слышать не желаю твоего нытья!"
Нумачи сдергивает полотенце, туго укутывающее ее бедра, небрежно, комочком, роняет на краешек бассейна. Поближе, чтоб на виду. А то потом ищи-свищи, сияй голой задницей. Мало ли кто присоединится. А впрочем, вон, уже кто-то всплыл, заслышав ее. Хотя не обязательно всплыл, возможно, просто решил уведомить о своем присутствии заранее, во избежание неловких моментов. Вот только в том, чтобы стоять по колено в воде, в чем мать родила, уже была зашкаливающая доля неловкости, стремившаяся не много не мало – в бесконечность. Хуже не представишь. Но все же Нумачи инстинктивно прикрывает обнаженную грудь и поворачивается бочком, приглядываясь через плечо к тому концу бассейна.
Нет.
Только. Не. Это.
– И ты здесь, – монотонно констатирует Лев. От напряжения аж затянувшиеся раны снова закровились, на секунду ее одолевает недомогание и слабость, но остатки гордости, уцелевшие после недавнего поражения, все же заставляют собраться и не позволяют шлепнуться в воду. Шаг за шагом, все более уверенно, изначально с целью подобраться поближе к субмарине. Резонный вопрос – стоит ли к ней приближаться вообще? Помнится, в последний раз они не сработались. Какой там последний? Это был первый. Мать его, самый первый раз, когда они пошли на задание вместе, и что в итоге? Про Глубинных едва ли не забыли в разгаре междусобойчика – раз. Товарищ-адмирала подвели – два. Чуть не подорвались на мине – три. Еще и закрывать от осколков эту стерву пришлось, Нумачи было бы грустно, если бы ее личико пострадало. С определенных пор она решила отвечать за его сохранность лично.
Но Уилла-то не в курсе.
Небось, ей все равно досталось. Из этой мясорубки выйти невредимым? Без шансов.
Вон, сидит, гипнотизирует, как удав кролика. Интересно, давно она тут? И ведь не ванну занимает, не скажешь: эй! Освободи, мне тоже нужно помыться! Здесь места хватит даже им двоим.
Да-же.
Пожав плечами (Ой-й, лучше бы она этого не делала! Какая боль!), Нумачи подходит почти вплотную, глядя на девчонку с высоты своего роста. Упс! – расцепляет руки, взлохмачивает влажные после душа волосы, совершенно не обращая внимания на свою наготу выше пояса. Кажется, даже наслаждаясь моментом.
– Ты заняла мое любимое место.
Какой там, она даже не помнит, где сидела в прошлый раз.
Выпь. Морской Дракон...
Остудить бы голову... Теперь уже нет времени гнать прочь эти голоса. Между прочим, Выпь затопили в сорок втором, совсем неподалеку отсюда. Что только усугубляет.
С ней теперь в доках, под одной крышей она, второй Морской Лев. СС-315, попросту. А если уж совсем без напряга, то обыкновенная заноза с косичками, вот кто. Ну нет, хуже быть не может, даже если над головой будут свистеть пули. Стало быть, она обречена на страдания, пока смерть в бою не разлучит их. Чья-нибудь. Такое бывает, говорят.
Нумачи приглядывается к бледности чужой кожи, на которой свежие следы-раны очерчены болезненно четко. Каждое движение взгляда дается с трудом, потому что взгляд напротив наблюдает и ловит каждый ее вздох, принимая на свой счет, видимо.
Да она явно не в духе. Вау, кажется у нас заметка в стиле "Трава зеленая, небо голубое".
– Болит? – присаживаясь неподалеку, как можно более холодно и безразлично осведомляется Лев. Вода обволакивает мягко плечи, обмакивает самые кончики волос. Щиплет где-то под лопаткой, так щиплет!
Сомкнуть зубы и терпеть, будь Львицей, блеать!

Это не значит, что я тебя простила. И не значит, что прощу когда-нибудь.
Я делаю это только потому, что так велит мне долг, как старшей.
Нумачи выдыхает, чуть сползая по стеночке, и с самым вальяжным видом откидывается назад, опираясь локтями позади о противно-холодный кафель. Она лежала, не шевелясь, глядя на высокий свод потолка, теряющийся в легкой бледной дымке. Поддернутый, замыленный. И сонные, пропотевшие узкие окна, через которые едва различима чахлая утренняя лазурь неба. Походит на бельмо.
Нумачи закрывает глаза, чтобы не видеть этого. Ровная водная гладь ловит каждое неосторожное движение, каждое прикосновение и даже каждый вздох.
Усыпляющий плеск воды стал казаться удивительно ясным в повисшем молчании.
– Бывало хуже, – она старается не обращать внимания на низкие нотки в ее голосе. Сердце болезненно сжимается, по коже толпой, в панике, пробегают мурашки. Хочется спрятаться под воду, как лягушонку. От Уиллы спрятаться, от голоса, от себя самой. Забыться на мгновение. Просто побыть лягушонком.
А не в который раз подлодкой. 
– Например, в 1977.
Ну что за вечер воспоминаний? Ей одна уже изливает корабельную душу, не хватало еще одной истории о последней битве. Порой ей хотелось взять и вытащить из себя Морского Льва, посадить его на стульчик, рядом с Дедом Морозом. Пускай рассказывает, травит свои байки и душу – старику. Тот и так седой, хуже не станет. А она в это время побудет у себя на уме, разложит все приведенные названной сущностью в беспорядок мысли по полочкам, и в кои-то веки на душе станет легко и беззаботно.
Но куда им до простых людей. Они с рождения запятнаны тенью войны.
Не торопясь отвечать на чужую фразу, Нумачи отпускает ладони в воду и намывает плечи, с нарочитой осторожностью и нежностью, и сонно, как лохматый сычик, клюет носом.
Поговорить, значит, захотелось? Где же ты была раньше со своими разговорчиками? Забыла, чем все закончилось, когда я с порога напрямую тебя об этом попросила? Но нет же, Лёва крушить, Лёва ломать... Сейчас тебе сломать нечего, вот и бесишься.
Вернее, не бесишься.
Нумачи осмелилась предположить, что у "Второй" даже при всем желании не найдется сил на драки. Она ни разу не пошевелилась толком, торчит из воды, как поплавок, еле дышит. Линия воды скромно обозначила наметками рисунок ее аккуратной груди, угловатые плечики – сухие, и кончики волос, когда-то мокрые, уже успели подсохнуть. Неясно, сколько она сидит вот так, без движения. Зато ясно, что теперь уже долго так не протянет. Рано или поздно бодрящий эффект "Нумачи по утрам" вмиг ее оживит, пропустит ток по ее разбитому, ослабшему телу. Такой терапии никакой адмирал не пропишет, больно много возможных осложнений и рисков.
К тому же, вызывает привыкание.
– Ты, полоумная, – она складывает ногу на ногу под водой, глядит в сторону, не желая перехлестнуться с ней взглядами, – Меньше высовывайся – целее будешь. Говорила тебе, что прикрою? – распоротая лопатка заныла от болезненных воспоминаний. Она прикрыла, в прямом смысле, но почему? Почему не позволила осколкам пробить упрямой американке голову? Они метили ровно-ровно, словно ракеты с самонаведением, нашпиговали бы ее так, что мало не покажется, ох..! Было бы чем запустить в нее, хотя бы куском мыла, запустила бы с удовольствием.
И самое обидное, что она все равно подставилась в итоге. И теперь колбаской сидит в воде и песни заводит.
– Тц, не важно, – махнула рукой Львица. Кусок мыла был бы и правда кстати, не собралась же она всерьез разговаривать со "Второй". Это мы проходили уже, знаем. Больше не хочется.
Да и не за тем сюда пришла.
Думаешь, я забыла о той ночи?
– Что же касается всего остального, – она терла плечи, запястья и грудь, растирала докрасна, словно мучаясь чесоткой. Надеясь смыть с грязью тот позор, который она испытала сегодня и, – как же некстати! – в ту злополучную ночь. Но вода не пенилась, сколько не натирай, – Мне плевать. Я даже сделаю вид, что не заметила твоей оговорки.
Думала, я пропустила это мимо ушей? Мечтай-мечтай...
– Не было тебя во Второй Мировой, – радуясь своей прозорливости, Нумачи Роука не сдержала улыбки, даже высунула кончик языка и подмигнула игриво, – Маленькая лгунья.
Низкий шепот стремительно прошерстил помещение, заглянул в каждый угол, за ним хвостиком поспевало противное, шипящее эхо, которое проглотила снова повисшая тишина.

Оно и понятно, Уилли, но до тех пор, пока сами пойдем ко дну, давай отправим на тот свет как можно больше нечисти...
– Извини.
Даже не проси.
– Я не умею работать в команде.
Поговори мне тут еще... Нужно отличать "работать в команде" от "работать в команде с Нумачи". Небезосновательно полагаю, что с первым еще более-менее сложилось по жизни. В том, что со вторым как-то пока не клеится, винить ее не стоит.
Не подкачай, Нумачи Роука, не перетягивай одеяло на себя. Следуй приказам флагмана. Приберись в комнате. Сядь прямо за столом.
Ну ма-ам.
Точно, мать на днях писала, что у них с отцом все хорошо. С новым или старым не уточнила. Значит, не суть важно. Вырвав листок из безвкусного блокнота, подарок с прошлого года от девочек из дивизии, она написала коротко, кривым почерком в уголке: "Все хорошо, у меня появилась младшая сестра". После утренней разминки вернулась к этой записи, зачеркнула, пощадив материнские чувства, исправила на: "Снова на задание. Не могу решить, кто будет ухаживать за Флаундер, когда меня не станет". Флаундер – это ее кактус. После первой встречи с Уиллой, она решила, мол, чем я хуже? У нее тоже есть друг, и с этого дня я нарекаю его эти славным именем. 
Пожевав кончик карандаша, она приписала пожирнее, постскриптум: "Все хорошо, мам".
А дальше было то, что было.
Что было, то прошло. Дно морское ей погрозило пальцем, конечно, но первое и последнее свидание отсрочило, несмотря на то, что за такой подход к служебным обязанностям следовало бы карать расстрелом по хорошему счету. Сегодняшний день в лишний раз доказал, что слинять от правосудия не так уж и трудно. 
– Ты права, – Нумачи всегда права, Нумачи виднее, – Иногда я совсем не могу отделить наши воспоминания друг от друга. 
Интересно, и что же ты помнишь? Помнишь ли, как дергали мальчишки за волосы, как дразнили, не пускали играть с ними в дворовый футбол? Иногда пускали, а потом хитро рассчитывали по считалочке – странная, право, считалочка, вечно у нее менялись слова, и иногда она выходила складно, а иногда ни разу не в рифму, – так, что ей приходилось всю игру отсиживаться на скамейке запасных? Мы им: "Так вас четверо, а их пять", а они не слушали. Глупые мальчишки. Нет ничего хуже глупых мальчишек.
А помнишь, как нам было больно, когда порезали руку, убегая от собаки? Старый пень спустил с поводка своего вшивого терьера, с радостным: "Будешь знать, как воровать мои яблочки!" Чертов дед, у тебя этих яблочек столько, что население целого континента можно прокормить! Собаку, кстати, пришлось пристрелить на следующий год. Бешеной оказалась. Напоследок укусила старика, он после этого даже не заболел, в поликлинику ни разу не сходил на анализы. Ну еще бы, он же бешеный, и, небось, сам покусал Бобика и тот заболел. Жалко Бобика.
Помнишь, как игрушку в тире выиграли? А на спор еще и вторую. Выпью и Морским драконом назвали. С Драконом было все понятно, не придерешься, но вот с Выпью прокололись, таким именем медведей не называют. У него на фартуке даже было написано белым по красному: "Pooh". Ну, и пох, правда что.
Помнишь? Помнишь?! Вот и я не помню.
А знаешь почему? Потому что не наше это все, как в бреду, как во сне. Как спрашивают у детей, кем бы они хотели стать, а ребенок, бедный, не успев прожевать сопли, отвечает первое, что приходит в голову.
"Человеком хочу стать, тетя".
Рукам и телу так тепло, что перестаешь их чувствовать, растворяясь в молочном котле и заодно – в воспоминаниях. И кажется, что если погрузиться с головой, то и вовсе пропадешь. Грудь сдавило, внутри стало тесно-тесно, нечем дышать, как в тонущей подлодке.
Словно со дна этой затонувшей субмарины до нее пытается достучаться голос:
– Было бы здорово, если бы еще и "Морского Льва" не было в Первой Мировой.
– Ага, и чтоб Войны не было, – голос словно не ей принадлежащий, и губы движутся по чужому велению, – Ты это, – небрежно утирает нос, – глупостей не говори.
Интересно, ей и правда вдруг ни с того ни с сего стало так дерьмово, что жить расхотелось? Или это все проделки "сестрицы", ее грусть, ее ноша, которая отравляет мысли, забирается под кожу и пьет чужую кровушку? Вкусно тебе? Смотри, у меня еще много таких историй. Одна другой офгительней.
Ожившая Уилла кажется маленькой плескающейся в лужице птичкой. Поправит золотые перышки-волосы, тряхнет головкой, нахохлится и запоет человеческим голосом. Человеческими словами, стихами. О таких же беззащитных пташках, о жестоком море, ставшем их могилой. Море, в которое они влюблены сызмальства.
Но море не полюбит в ответ. Мы ежедневно терзаем его торпедами, мы бросаемся в него пулями и отбираем его детей. И мы, тоже его дети, удивляемся, когда оно зовет нас, обнимает впервые, по-настоящему, по-матерински, прижимая к самому сердцу.
"Заткнись уже".
Мы глупые, неблагодарные дети. Морю больно смотреть, как мы душим друг дружку. Каждому, кто прекратит эту борьбу, дарован вечный покой.
Вы готовы, дети?
– Кто написал?
– Кто, кто, – лениво дразнится Нумачи, – Пушкин, наверное.
Пушкин наше все. Все, что она помнит и когда-либо знала вообще.
– Спроси что попроще, – Подражая Уилле, она пропускает пятерню через копну русой гривы. И сразу же, дёрг – колтун, который не разодрать. Больно. Ни тебе женского изящества, ни пафоса, ничего общего, короче. Уже более раздраженно, размазывая по щекам тыльной стороной ладоней слезы – от того, что голове больно или от стихов, или сама поди разбери, отчего, – бросает, – Я тебе не кит Ядреный, тьфу! Не кот Ученый. 
Нумачи утыкает взгляд в пол, разглядывая смутные очертания своих ног сквозь толщу воды. Трет, разглаживая, сморщившиеся пальчики. Что сюда подмешали такое, что их так рвет на части и тянет на разговоры?
Ее передергивает от всего этого: от спокойной Уиллы, от пробирающих до глубины души строчек, она даже не знает, кто их написал. Пускай Уилла написала. В следующий раз Нумачи мотивчик на гитаре подберет, и все будет как надо. Как у нормальных людей.
– Тоже слышишь их, – кивает Лев, – эти голоса? – и не дожидаясь ответа, – Что они тебе говорят? Велят убить меня? – не стоит даже пытаться заглянуть в чужие глаза, рискнуть прочесть в них ответ. Уже тихо, заискивающим шепотом, чтобы не услышали Они:
– Какого черта они вечно шепчутся между собой? Как будто мы не понимаем, не слышим. Знаешь, что бы я сделала, если бы встретила Морского Льва? – мельком глянет на "Вторую", слушает ли? – Я бы врезала ей. И потом уже всякие слышь, чё-кого, сучара. Посмотреть бы ей в глаза.
Если есть во что заглянуть. Нумачи замолкает, с трудом пресекая внезапную словесную тираду, которой не было конца и края. Все, что слетело с языка, – лишь малая часть, самые сливки, успевай снять.

Легкая, с ленцой, усмешка, покоробила воздух: "Еще бы это был он. Не все же на свете Пушкину придумывать". И под гнетом этого спокойного, безразличного к ее глупой выходке, к ее показному невежеству, должное напороться на тонну упреков и замечаний в адрес неразумной, но не повстречавшее ни доли от него, почему-то станет стыдно. И тогда впервые понимаешь, что стоило просто взять и промолчать. Да, это непросто, но иногда действительно необходимо. Как сейчас. Пристыжено потупив взгляд, она небрежно возит пальцами в копне волос, натыкаясь всякий раз на тот же колтун, снова и снова, пока не надоест и не захочется взяться за ножницы. Нет волос - нет проблем. Почему также нельзя прийти и попросить какого-нибудь хирурга-парикхмахера оттяпать паразиту пару торпедных установок, может тогда он смирится, забьется в истерике, как рыба, выброшенная на берег, беспомощный, бесполезный, на этот раз точно бесполезный, и нестрашный... Или попросить удалить его к черту, как больной зуб, как опухоль. Всего лишь небольшая опухоль, больно не будет...
Но где тогда гарантия, что, разделившись с прежней хозяйкой, паразит не отыщет себе новую, более покорную, более восторженную и понимающую. Ага, одно дело мальчишек во дворе одной левой раскидывать. Если на это польстился кораблик, то не подумал, что другие корабли и даже глубинные – не дворовые мальчишки, аналогии тут нет и быть не может. Тогда почему именно мы? 
Плеск воды отчетлив и осязаем в тишине, движения же, напротив, размыты, контуры тел и лиц смазаны как на замыленном снимке. Начинаешь привыкать к картине звуков, ориентироваться по ней прежде, чем глаз выхватит детали. А увидев, не оторвать глаз...
Какая же она красивая. Такая хрупкая, такая нежная, бумажная.
Не смотрите, что кораблик из бумаги, отваги ему не занимать.
Ее сейчас только на руках бы и носить, а она ходить пытается. Что, хочешь помочь? Делай что хочешь, только сидя...
Уилла присаживается, запускает тонкие аккуратные пальчики в ее густую шевелюру. На первых порах Лев жмурится, готовясь испытать не самые приятные ощущения от этой всегда болезненной и крайне нежелательной процедуры, которую она привыкла откладывать до последнего. Почему она просто не остановит ее, не прогонит? Только ли потому, что невозможно отказать человеку, который заставил себя пройти пару шагов в таком состоянии, чтобы помочь? И помочь ли? За все это время она не знала только одну нежность чужих пальцев, да и та оказалась притворной и лживой. Воспоминания о той ночи все не дают покоя, они даже не в голове, они – под кожей. И вся ее кожа в ответ покрывается мурашками, Лев пожимает плечами, словно от холода. "Не надо. Не прикасайся", хочется завопить, но почему-то она сносит прикосновение за прикосновением, и от прикосновения к прикосновению же успокаивается, как пугливый зверь, которого приласкали впервые за долгое время. Страх уходит, прижав хвост и уши, зверь бдит в пол-глаза, но так охотно доверяется чужим рукам.
– Жак Превер, – звучит немного запоздало. 
– О, – искренне изумляется Нумачи, – Жак Превер-р, – четко проговаривая полу-шепотом, чуть кивает головой в такт, мешая тонкой работе Уиллы, - Жак. Превер, – это немного сложнее запомнить, чем Пушкина. Но чтобы доказать себе и всему миру заодно, что ты не беспросветная тупица, а может даже и наоборот, иногда приходится идти на жертвы. Это ведь так просто, повторю сколько угодно раз, – Жак. Превер.
Последний Превер, кажется, контрольный. Точно запал в душу. Потому что пришелся на момент, когда Нумачи взглянула в чужие глаза, осмелилась таки, и прочла в них что-то, чего не ожидала увидеть там, ну вот никогда, ни днем с огнем, ни ночью, на ощупь.
Замер на языке последний "Жак", а в глазах – слабая надежда. Боится вновь оказаться обманутой, потому что проходили, ну, точно уже проходили, а ей все не впрок, неубиваемой такой.
– Сказала бы ей спасибо.
Слушай, слушай, да не ведись. Знакомые фразы, знакомые слова, но не нота в ноту, как в прошлый раз. Скорее пустая бесчувственная оболочка слов, букв, из которых складываются такие похожие по звучанию, но разные по сути слова. Насквозь лживые и не очень, ни к месту и бьющие прямо в цель, красивые и простые, как пять копеек, но самые честные. Куда метила ты?
Неестественная близость настораживает. Уилла так скоро оказывается прямо перед ней, напротив, что теперь уже поздно выстраивать стены. Да и не хотелось. Видишь, даже не дрогну.
Не дрогнет и чужая рука. Игра такая, у кого быстрее сдадут нервы.
А прикосновение все то же, только теперь она не просто запустит пальчики в ее волосы, а привлечет к себе ласково и склонится, такая стройная, красивая... Ну, и что тут, какие варианты? Кто сказал, что придется выбирать? Все, попалась.
И все же, помня, как было страшно падать в открытое окно, как больно было обманываться, душа съежится, забьется в уголок. Губы задрожат, в голосе мелькнет обличительная нотка, но и ту душит жертвенное смирение, в нем – последний глоток храбрости.
– Врешь...
Это был самый ленивый и фальшивый пас в ее жизни. Никто не поверил бы, и она – себе, услышала бы такое со стороны. Из последних сил казаться закаленной, сильной бессмысленно, если сам еще толком не разобрался, веришь глазам напротив или нет, пока заучиваешь сложный невыученный урок, а тот упрямо не укладывается в голове. И кончикам пальцев веришь, нежнейшим. И голосу, и даже губам - тем и вовсе сдаешься без боя. 
Но все же как будто не смирилась, успела бросить слово напоследок, перед тем, как раствориться в ней, вдохнуть ее, попробовать... Сначала робко, глоточками, а дальше все смелее и глубже, ведь так давно хотелось, так измучила жажда. Она осторожно протягивает руки к ее лицу, льнет к нему ладонями, пока еще можно, пока безнаказанно.
Что главное в жизни? Зачем спрашивать, когда весь в мир в одно мгновение замкнулся на ней, и этого оказалось достаточно, чтобы продолжать дышать – в коротких перерывах, передышках, в момент, когда она не целует ее в ответ. Нумачи не может не смотреть, какой-то невнятный страх заставляет ее искать в чужих глазах те чувства, которые она, быть может, никогда в них больше не увидит, так хочется запечатлеть их любой ценой, чтобы потом вспоминать и утирать скупую слезу в одиночестве.
Вот дура, плакать будешь потом, а не сейчас.
Хлопая длинными, слипшимися от слез ресницами, Нумачи с трудом отстраняется, почти встряхивает чужое личико в плену ладоней:
– Ты ненавидишь меня, – она всхлипывает, как ребенок, – Сама говорила, – неслучайно осекается, борется с дрожью, передающейся по телу, как ток, – Говорила, что не подружимся. Я.. я совсем ничего не понимаю, – а отпускать совсем не хочется, да?
– Уилла.
Осторожно притягивает ее ближе, ничего не стоит сделать поправку на чужую боль, пронизывающую, она ее чувствует, как свою собственную. Доверится ли? Сделает шаг? Нумачи бережно ловит, усаживая Вторую к себе на колени, ладонь начинает свой путь от основания ее шеи и ведет дальше, по плавной линии спины под воду, там бережно поглаживая ее талию и бедра. Только попробовав разок, а дальше руки прочь. Учишься блюсти меру. Настоящая Нумачи не заупрямится, не бьет копытом в сторонке, и Уилла, хочется верить, сейчас перед ней самая настоящая, живая. Гибкая, как молодое деревце, теплая на ощупь. Наклонившись к ее шее, что обозначилась на уровне ее глаз, неумело касается губами ее плеча. Щекотно тычется ее косматая макушка в чужую щеку, когда она целует ее в шею, украдкой вдыхая чужой запах и касаясь кожи влажными ресницами.
– Уиллочка, – шепчет Нумачи и, измучившись, просто прижимается щекой к ее груди, под водой обвивая ее талию руками, – Что мы за звери такие.
Она не замечает потом, как стискивает ее сильно-сильно, не жалея. Может тоже не умеючи, в первый раз неуклюже давая волю тем чувствам, о которых ни одному паразиту было невдомек.
– Больно?

Однажды мальчонка-вратарь из их дворовой сборной по футболу затащил ее под тень раскидистой яблони. Сначала молчал неловко, потом предложил присесть и сел в муравейник. Чудак был, смешной такой. Но не растерялся. Невозмутимо встал, отряхнулся, и в штанах, полных муравьями, полез на дерево, сорвать ей яблочек. Это же не те яблоки, с гордой буквы "я", а кисленькая мелочь, ранетки. Сорвал штуки три, две уступил даме, как полагается. Собрался поцеловать, ну конечно, тут с самого начала было что-то нечисто. Наклонился, губки в трубочку, колени дрожат, муравьи под футболку забираются, всю романтику портят... Но потом он увидал, как Роука сморщилась от яблочек, давай отплевываться: мало того, что кислятина, так еще и сердцевинка-то с горечью. Черт! Романтик, тоже мне! Ну, парень поглядел, как она ругается и плюется, свое яблочко муравьям подкинул, как компенсацию материального и морального вреда, и скрылся с горизонта. Передумал, видите ли.
С того случая больше никто не рискнул. Он был первым и последним.
От одного воспоминания об этом в памяти возникал вкус этих паршивых недозревших ранеток. Нумачи думала, что никогда в жизни ни с кем не поцелуется после этого. Но, как ни странно, не возникло в памяти ни яблок, не горечи, ни разочарования. Поцелуй Уиллы сладок, и сама она – то еще наливное яблочко. И хорошо целуется. Кто бы мог подумать.
Чем больше думает, кстати, тем сильнее жалеет о том, что променяла поцелуй на вопросы. Один другого глупее. Разве сейчас это важнее переживаемых моментов? Вопросы они задают друг другу постоянно, а вот целуются впервые.
Как голодный птенец Нумачи заглядывает ей в рот, выжидает момента тишины, чтобы попробовать снова. Можно ведь, правда? Позволишь еще, в последний раз?
Ладони сожмет в замок, для выдержки. Прижмет к чужой пояснице, и гладить еще умудряется. Дорвалась ведь, теперь за уши не оттянешь. Это как кота дать погладить. Пока тот не против, гладишь и гладишь в свое и кошачье удовольствие. Но последнему всегда есть предел. Кот махнет хвостом, а то и лапой съездит с гордым видом, мол, отстань, Человек.
Но Уилла не такая.
Не дружим, сказала она. Ее поддержали не все тараканы. Одна половина орет, что так и есть, не дружим. Не быть им друзьями, а быть врагами до конца жизни, по воле корабельных судеб, которым не пересечься, сколько не бейся. Другая половина орет, что так и есть, не дружим, а... И на этом занавес падает, мысль стыдливо обрывается, без посторонней помощи забирается в самый дальний угол самого долгого ящика и не поддается ни на какие уговоры.
Мягко касается чужая щека ее макушки. Нумачи боится спугнуть, не двигается, и украдкой поглядывает на отражение в воде. Себя и сестренкино, монолит прямо, песня. Знаешь, мы неплохо смотримся вместе... Рваное, расплывчатое отражение статично, но "Первая" никак не заставит себя оторвать взгляд. Плавно движутся только губы Уиллы. Да-да, те самые, в которые она недавно ее целовала. Она и больше никто.
– Я пишу, "вот, пеку пирог и варю компот"...
Ну вот. Снова стихи. Неужели и в это раз не Пушкин?
Молчи и слушай.
И она действительно слушает. Получается сразу, так просто, стоит только захотеть.
И стихи про войну, и наша жизнь про войну, и когда нет войны – разговоры только и о ней, и нечего даже добавить. Но, подожди, ведь есть время и на компот, и на котов. То, что мы делаем сейчас никаким боком к войне. Представляешь, зайти к Нагато, доложить со всей серьезностью: "Провели вечер поэзии в доках и поцеловались". Врядли в ответ ты услышишь: "Взасос?". Выставят и на орехи дадут, и обязательно добавят, мол, вам двоим что, заняться нечем? Пойдите-ка повоюйте.
Скучно мы все-таки живем. Не за тем, не о том, неправильно.
Когда Уилла заканчивает читать, она вздохнет тайком. Разом полегчает, оттого что ты рядом с ней, можешь держать в своих руках, олицетворяя последние строчки, наполненные человеческим теплом, жизнью, летом. Никогда еще она не желала лета вот так, всем сердцем.
Но на дворе всего лишь весна. И война.
– Тоже Жак Превер? – тихо спрашивает она, а в мыслях крутятся уиллины пироги.
А пироги какие?
– Я не хочу умирать, – субмарина вздрагивает, не расцепляя замка пальцев. Только сейчас замечает, какая Уилла легкая, практически невесомая. Вот так растает, упорхнет, грустная и безутешная, – и не заметишь. Не спеши, никто не посмеет, не обидит. Тебе жить и жить...
– Но и так жить – не хочу.
– А есть выбор? – не глядя ей в глаза, безжизненно, безжалостно. Не по нраву ей такие разговоры. Даже в самых смелых фантазиях ей не привидится иная для них судьба, иное применение. Мы – зверушки, и держатся должны других зверушек. Пока вместе, кажется, что мы все люди как люди, ничем не отличаемся от остальных. Также смеемся, также радуемся жизни, влюбляемся, сражаемся, погибаем... Найди лишнее, игра такая.
– Можем сбежать, – ну да, попробовать стоит. Попробовать не рассмешить подобными словами. Особенно странно это звучит сейчас. Так и ждешь, что услышишь в ответ: "Сейчас, только тапочки надену, и мигом".
Туда и обратно. 
Что-то мы загрустили, подруга.
– Что ты будешь делать, когда тебе исполнится двадцать? – и нет сил смотреть на опущенные уголки губ, не видеть в померкших глазах былого огня. Ну, пожалуйста, ради меня...
Нумачи, выпятив колесом грудь, подхватывает субмарину под коленями, приподнимает над водой, над всеми этими глупостями – дай бог. И правда, пушинка. Держись крепче, пушинка.
С озорной улыбкой чуть впивается ноготками, оцарапывая. Годная кошачья нежность. И вот уже смотришь ей в глаза, пытаешься зажечь в чужой душе огонь.
– Для начала, попробую твои пироги, – задумчиво протягивает Нумачи, – Буду есть и есть, пока живот не заболит. Потом, – минутка задумчивости. На ходу сочинять и запоминать непросто. Это не просто слова, а обещание такое, веришь, нет? – Потом отведу тебя в парк, кормить птиц. Мы полежим в траве. Подальше от места, где кормили птиц! – делает она важную оговорку. Ох уж эти птицы! – Остался кот... – Нумачи задумалась, не зная, как вписать в историю последний аккорд. Все же шло так хорошо, так удачно: пироги, трава, птицы... Только кот как будто сам по себе. Ну же!
А может, не нужен никакой кот?
Кровь пульсирует в висках, заглушая даже мысли, и ее шепот в этот момент:
– Зачем тебе кот? – действительно. Оставь кота, и не останется места ей. Не согласна, не хочется. – Давай я буду вместо кота.