Пить Нумачи Роука не умела, так же как и целоваться. Интересно, во втором авианосцу тоже пришлось убедиться? Или нет, чудом пронесло? Признаться, сразу и не вспомнишь.
Когда она успела нарезаться? И где ее очаровательная спутница?
– Море волнуется раз...
Мо-оре... К морю лучше не подходить. В таком состоянии не то что передвигаться, даже и стоять на воде вряд ли получится. Море безжалостно поглотит ее, несчастную пьянчугу, чтобы замести следы и скрыть страшное недоразумение.
Море так о них заботится, о своих шкодливых детках.
Но пока ей хватает ума не соваться к нему, все будет хорошо. Если только из-за угла не вылезет какой-нибудь вредный мальчишка и не предложит на спор продемонстрировать фигуры высшего пилотажа. Вот тут-то как раз и таится опасность, на спор она и в трезвом виде не отказалась бы, а тут, считай, двойная мотивация.
Прочь, прочь, вредные мальчишки! Вам давно пора спать.
– Море волнуется два...
Что же это означает? Что она никогда больше не увидит Сорью? А в мечтах? А во сне? Где можно на это подписаться?
Причмокнув пересохшими губами, Нумачи оглядывается в поисках воды. Все бы отдала за пару живительных глотков, даже душу. Поговаривают, правда, что души у Нумачи нет. Опасность подкралась незаметно, и даже никакой мальчишка не понадобился – Лев уже плетется неверной походкой на своих двух к виднеющейся неподалеку и игриво подмигивающей ей кромке воды.
"Ост.. то-торожнее!" – поплелась она по средней крутости склону вниз, к самому берегу.
Камни-камни, откуда здесь столько камней? Эта полоса препятствий ей сейчас совсем не кстати.
– Понаставили тут... – ворчит Роука, пьянца в голосе лениво дает о себе знать, – Понасажали тут, – жужжит она и злобно косится на россыпь каменных профилей перед собой, представляя, что это лица ее врагов, – Понавтыкали тут!
Не для кого не сюрприз, что, пнув средних размеров валун, затонувший основательно в песке, Нумачи не сдвинула его ни на грамм, а только доставила себе такую боль, о которой не могла и помыслить. Сквасившись, девушка взвыла, как ужаленный койот. Ко всему добавилась и звенящая боль в голове, проснувшаяся и словно вспомнившая только в этот момент о том, что она должна любой ценой досаждать провинившейся.
То есть до этого момента боль была еще сносной, а ее страдания – милосердно легки.
Скорчившись на берегу моря, Роука уперлась лбом в песок. Со стороны случайному свидетелю сей картины могло показаться, что она вообразила себя страусом и пыталась вогнать голову поглубже в песок. Глядишь, это действительно охладило бы и помогло, но кораблики – не птицы. И даже сами страусы – птицы сомнительные. Неразбериха какая-то выходит.
На деле же Нумачи просто сносила таким нехитрым способом боль в ноге, вцепившись в помятый нос кроссовка и считая про себя овец. Она сосчитала всех по два раза. В одном случае вышло десять, а в другом – двенадцать. Что-то они темнят, эти овечки...
– Мамочки! – заныла субмарина, и с криком боль улетучилась ровно наполовину. Нумачи распластала руки, словно отдыхающий тюлень – ласты, слушая усыпляющий шепот набегающих волн, что касались кончиков ее растрепанной разметавшейся по песку челки. Набравшись силенок, волна выбросилась дальше и залилась ей под майку. Не то чтобы круто, но заодно хотя бы умыла ее. Это возымело определенный отрезвляющий эффект и не позволило Льву задремать прямо так, в таком вот неловком положении, в котором ее обязательно кто-нибудь нашел бы под утро и был бы очень удивлен, обнаружив тело, вздернутое задом кверху.
То, насколько эта ситуация неловкая, можно понять, только протрезвев. Что Нумачи не грозило ближайшие часа три.
Вряд ли вспомнив, зачем она сюда пришла, а только почувствовав снова жажду, Лев поднялась, коряво отжала мокрую футболку на себе, подползла к кромке воды. Неподалеку на нее смотрел крошечный крабик, угрожающе наставив на девушку приведенные в боевую готовность клешни. Нумачи улыбнулась, поднесла к нему палец и толкнула, крабик, с сожалению, промахнулся и не смог ее ущипнуть.
– Спорим, выпью полморя? – с вызовом бросила Роука крабику, который попятился от нее, перейдя к стратегическому отступлению. Лев расстроилась, сгребла кроху в запачканные в песке ладони, усадила к себе на плечо и наклонилась к воде. Крабик тут же с тихим "бульк" плюхнулся в воду, но Нумачи, увлеченная питьем, этого не заметила. Она жадно, шумно затягивала глоток за глотком, черпая из моря воду голыми руками. Вода была соленая. Соленая от слез. Потому что морю больно было на это смотреть...
– Видал? – закончив, Нумачи указала на море, от которого явно не убыло ни сантиметра, но на пьяную прикидку Роуки все же разница была ощутимая. Она гордо тыкала в горизонт пальцем, потом с довольством утерла лицо рукавом и выдохнула с облегчением.
Вот это полегчало. Вот это другое дело!
Колени затекли. И как японцы могут высиживать в таком положении часами? Видать, она не чистокровная японка, потому что просидев попьяни в правильной позе для чаепития минут пять, она к позорным старческим кряхтением уже вытаскивала ноги из-под себя поштучно, страдая при этом страшно.
Когда она сидела, отдыхая, вытянув перед собой затекшие ноги и упираясь назад руками, она наблюдала занимающийся рассвет с таким видом, словно смотрела и не могла понять художественного замысла на картине. Понимаешь, что красиво и концептуально, но зачем? Во имя чего? И что это, собственно, за мазюльки? Во что они складываются? Вот в чем вопрос. Это был ее первый рассвет, который она встречала в таком состоянии. И в таком месте. Конечно, ей бы лучше сейчас валяться у себя в кровати, но до нее сначала нужно добраться, а это задачка не из легких.
Ей сейчас везде как дома, если дают поспать. Клюнув носом, Нумачи очнулась и забормотала невнятно:
– Что там дальше-то? Чшш-ш, не подсказывай, Уилли! – шикнула она на нареченного именем крабика, который должен был преданно восседать на ее плече. От внезапного просветления она дернулась так, что потеряла бы крабика еще раз, если бы он и правда не покинул до сих пор ее плеча, – Море волнуется три!

Как там дальше-то? Че...четыре!
Или нет, "четыре" не было, а было что-то другое. На этом моменте мысль застопорилась, а по накатанной идти отказывалась, мол, не позорься, Роука.
А Роука кривит душой в ответ, а почему бы и нет? Так можно считать, счита-ать, пока не протрезвеешь. Ну, или пока не заснешь. Третьего не дано.
Хоть речь родную не забудешь к утру. Утро, к слову, не спешило. Предрассветные сумерки рассасывались неохотно, уступая рассветной зорьке по чуть-чуть от неба, позволив чуть-чуть подрумянить бока облакам, бросить жиденькие лучи на виднеющиеся в дали верхушки деревьев – жуткие голые кроны, похожие на разоренные какими-то безмозглыми мальчишками муравейники.
Солнце выглядывало стыдливо, шлепая по морской глади огромными солнечными ластами. Думало, что не слышно? Ну вот то-то же, Роука не глухая, Роука все слышит и подмечает! Как дочь егеря. Как дикая амазонка. Как морская разбойница. Как...
– Морская фигура замри.
"Твою ж..!!1"
Слона-то она и не приметила...
Нумачи широко распахнула глаза, попятившись назад от заставшего ее врасплох голоса, доносившегося, определенно, со стороны моря. Только потом в мутной картине перед глазами выхватила темный силуэт, вопрошающе заглядывающий ей в самую душу.
"Чур меня! Чур меня!" – Лев еще яростнее забила вмиг пришедшими в себя ногами по песку, оставляя на нем глубокие борозды, похоже на следы борьбы человека с опасным зверем. Один кроссовок слетел с нее, застряв в плотном песке, второй еще из последних сил держался на ноге не за счет шнурков, а, вестимо, на силе воли. Пока она, задыхаясь, набиралась силенок, чтобы заорать на весь пляж, картина нещадно прояснялась и начинала походить на нечто знакомое.
Вернее, <i>некто</i>. Некто, перед кем Нумачи не улыбалось предстать в таком виде, и на кого уж точно не стоило так бурно и позорно реагировать.
– Тц, – Нумачи оправлялась от испуга, но тем не менее с максимально невозмутимым видом потянулась за спавшей обувкой, чуть не потеряла равновесие в дороге и не полетела мордой в разрытый песок, но вовремя и главное правильно расставила приоритеты, прервав попытку дотянуться до кроссовка, а воспользовавшись рукой, чтобы остановить свое падение кармой вниз. И весь этот цирк всего лишь на четвереньках. Страшно представить, что будет, когда ей захочется встать на ноги.
А встать на ноги когда-нибудь придется...
Нисколько не смутившись своего глупого поведения, Нумачи подползла еще на сантиметр, все с точностью рассчитав в своей голове, но сложные мысленные расчеты ее подвели, с треском рухнули, и Нумачи еще раз неуклюже подползла ближе, как передвигающийся по суше тюлень, и... наконец таки дотянулась. Ура.
С торжественным злодейским смешком она натянула кроссовок за шнурки, и, устав, наконец, взглянула на Уиллу снова. Тут как тут, не показалось, значит. Воистину, выпрыгнула перед ней, как чертик из табакерки.
Нумачи с достоинством утерла нос, который так и щекотало от песка. Ее взгляд задержался за Уилле чуть дольше положенного времени, требующегося страдающему от похмельного синдрома человеку на опознание. И на этот раз румянец проступил вторым слоем, поверх уже имеющегося исподнего.
"Вот так морская фигу-ура," – присвистнула Нумачи. Думала, что мысленно, а вышло вслух. Присвистнула лихо, как заправский одинокий волк – красотке на другом конце барной стойки. Просто Уилле до чертиков шел гидрокостюм!
А до момента, когда в адрес "Второй" прозвучит оскорбление "Морская корова" оставалось меньше трех дней...
Роука была убеждена, что не палится, не выдает своего наслаждения видом "на море", а у самой на лице уже давно взыграла голодная улыбка, и взглядом Лев нещадно прожигала в субмарине дыры. Правда, вполовину ее пыл потушили знакомые до боли строки. Третья, а за ней четвертая и пуще всех припев, рвались наружу, но слова путались, забегали вперед, мчались лихо, наперегонки друг с другом, превращая мысль в кашу, а милую песенку – в сущую бессмыслицу. Ну вот, не спеть им вместе...
Но как-то выйти из ситуации надо. Не придумав ничего лучше, "Первая" поднимет руки, демонстрируя с улыбкой свою безоружность. Помотает головой бессильно и испустит короткий вздох облегчения:
– Все-таки явилась.
Облегчения и пятьдесят на пятьдесят – небрежности, с которой она это бросает в субмарину. Так начинают разговор обиженные, а вовсе не растроганные песнями.
– А я все думала, когда? – закатывая глаза, разведет она руками, – Когда уже? – фыркнув, Нумачи отмахнется от своего же вопроса, прозвучавшего в пустоту. Какой может быть спрос с бедной Уиллы, которая вынуждена смотреть на эти бессмысленные жестикуляции и выслушивать сомнительные обвинения?
– Как только не вспоминала тебя, – гнет свое Лев, – Какими только словами. А теперь уже что? – она требовательно повторила, – Что? Правильно, утро.
Она махнула в сторону занимающегося рассвета.
– Раньше надо было, – закончила Нумачи.
А, нет. Не закончила. Она порыскала вокруг, как будто в поисках бутылки. Храбрость покидала ее, а восполнить ее запасы было нечем. Но поздно было останавливаться на полпути. Откинувшись назад, она снова лисицей поглядела на "Вторую", облизнулась:
– Но за костюмчик хвалю, – хотелось даже прищелкнуть языком от досады, – Эх, если бы раньше, рыба моя, – с легкой грустью пропела до омерзения пьяная Нумачи Роука...
Совершенно очевидно, что на нее месте любой нормальный человек поинтересовался бы у "Второй", что она здесь забыла в такую рань. Но то нормальный человек. А приходится довольствоваться одной Нумачи.

Отредактировано Sealion (2015-06-22 15:23:49)

Она хорошая. Так, между прочим.
Шутки в сторону. Просто хорошая, чудесная, милая. Что бы Нумачи не придумала и в какие бы неприятности не влипла, Уилле всегда удавалось достойно выйти из положения и заодно прихватить непутевую сестрицу с собой. При этом она всегда могла подобрать нужные слова, смотивировать на что угодно, переубедить, укрепить боевой дух. Что требовалось сейчас? Может быть, все сразу?
Смотри, ситуация-то не совсем стандартная.
Идет, бормочет под нос себе что-то, ну да и пусть. Нервы-то не железные. Выговориться порой нужно любому: и ребенку, и старику, паразиту и даже морю. Единственное, что хотела предложить ей сделать это вместе. Вот так, по-братски. Садись мне на коленки, уткнись в мою жилетку и говори. Говори до вечера, Роука готова тебя выслушать.
И не толь-ко.
Нумачи, прикрыв глаза, улыбается своим мечтам, как засыпающий сытый кот – на солнце.
Песок противно чавкает под чужими ногами, камни – скрежещут, волны – шепчутся. Сами по себе. Постоянно о чем-то шепчутся, словно делятся секретами о нас, о человеках.
Интересно, а волны умеют доносить?
Лохматая Уилла похожа на растрепанного воробушка.
– Воробушек, – подперев щеку ладонью, с выражением дразнящегося ребенка. Скок-скок и воробушек совсем близко. – Воробушек Уилла, – не унимается Нумачи, хлопая в ладоши, и улыбается чему-то. Своей ли наблюдательности, ее воробейшеству Уилле или попьяни, кто ее разберет, дурную.
– Идиотка беспросветная.
Нумачи ничуть не обидится.
– Уйдем на рассвете? – переспрашивает она и фыркает, как гордая офицерская лошадь, – Да без вопросов.
"Но до рассвета еще надо дожи-и-ыть".
– Чижик-пыжик, где ты был... – напевает развеселая Нумачи. Вот так, еще утро толком не настало, а у нее уже отличные планы на вечер.
Уилла любезно протягивает руку. В глазах "Первой" восхитительный плывущий и качающийся на волнах эффект слоумошна рисует картину во всевозможных ангельских пастельных тонах. Тушуясь, Роука робко протягивает вывоженную в песке ладонь навстречу. На языке вертится десяток фраз благодарности и чего-то в духе "Не стоило ради меня, право". В душе Нумачи расцветают маргаритки – она ни секунды не сомневалась во "Второй". Но вот почему-то в последний момент чужая рука промахивается и хватает мимо, Нумачи снисходительно давит лыбу, а сама вежливо дергает рукой, мол, не так, давай по-новой, всему тебя надо учить...
А в ответ ее дергают та-ак... что едва не треснет по швам видавшая виды спортивка и случайно попавшая под стальную хватку майка. Она больно врезается в подмышки, вынуждает податься следом. Ну, как податься? Подпрыгнуть в воздухе, словно ужаленной, и снова плюхнутся в песок. И снова подпрыгнуть, рыбой в песчаной панировке, пока неведомая сила волокла ее в сторону прибоя.
Нумачи орет и стонет. Стонет и орет. Нумачи хочет домой.
Оглядываясь, она слепо сжимает кулаки там, где могла бы быть уиллина одежда, но Уилла поступила хитро, Уилла надела гидрокостюм, а за него попробуй-ка схватись. Один раз, правда, получилось. Но на девушке он сидел плотно и натяжение в области коленки снес без труда. Ткань выскользнула из пальцев, потянувшись рукой снова, она случайно ущипнула субмарину за мягкое место, но это ее уже не спасает.
– Одумайся! Остынь! – борьба продолжается, бессмысленная и беспощадная, – Покайся! – и преподносит сюрпризы... – Я же замерзнууу-уу! – надрывается она, испробовав все.
Память приходит на помощь, выуживает из чертогов разума пресловутое: "А волшебное слово?". Точно. Волшебное. Слово! Оно всегда помогало. Когда, бывает, тянешься за конфетой, а мать упрямится и качает головой. А ты помнишь словечко-то, но решаешь поупрямиться тоже и пожимаешь плечами: "Не помню я. Не помню. Дай".
Доигралась же. Забыла взаправду.
Отчаяние.
Кроссовок снова слетает и в гордом одиночестве остается на берегу, в то время как дальнейшие события развиваются уже немного поодаль, в ледяной воде. Безумный крик Роуки огласил все побережье, когда вода впервые коснулась ее поясницы и жадно вцепилась в нее зубами-ледышками. Стремительно следом залилась в штаны, за шиворот, заняв место всей ее одежды и искупав в морозной свежести. И все из-за этой...
– Совсем сдурела, да?! – тщетно старается она отбиться от нее. Она уже не ведет, а толкает сзади, и больно заламывает руки. Морское дно скользкое, каменистое, не позволяет упираться. Все случайные волнующие прикосновения, что случаются в момент поддержек, увы, проходят мимо. Роука о них даже не вспомнит.
В голову панически ударяет догадка: что если она утопить ее собралась? Черт побери, час от часу не легче. Не хотелось Нумачи умирать. Никому не хочется, даже будучи вдрызг...
– Овца дурная.
– Сама овца! – успевает она огрызаться, протрезвев как минимум на треть уже от одного испуга и градуса водоема. Она готовится к спасательному маневру, гадая, в какой момент лучше принять себе на спину вес субмарины и перекинуть через голову. Вот так, не ожидаешь, небось, а? Она даже проходит пару шагов спокойно, всецело поглощенная ожиданием такого момента, не представляя никакой проблемы для толкающей ее сзади Уиллы.
Хорошо тебе, да? В костюмчике. Тепло?
А ее холод жалит и больно щиплет. От обиды и несправедливости хочется рыдать. Тучи брызг посылает куда-то назад рука, оказывающаяся свободной. Плотно сжатый кулак ударяет по поверхности, промахиваясь в очередной раз – Уилла уже не за спиной, а сверху, и давит изо всех сил, стремясь затолкать ее в море. По самую макушку.
Но там же... там же нечем дышать.
От неожиданного открытия и страха не успев набрать воздуха в легкие, она падает на колени. Муть со дна облаком поднимается в толще воды, застилая взор, плавает вокруг, как стая мошек. И страшно, и глухо, и как-то уже не смешно совсем.
Уилла.
Кораблик-убийца.
Кому-то убийца, кому-то упийца. Как они удачно друг друга нашли.
Холод ударяет в голову. Это больно. Намного больнее, чем стук заходящегося в панике сердца о ребра. Преодолевая сопротивление воды, она тянет руки, обнимая себя за плечи. Но слишком поздно, холод забрался, пробрался к каждому участку тела. Тогда она хватается за плечи, одурело сжимает чужие пальцы по двое, по одному, как придется. Сгребает в охапку, заламывает, царапает, силясь освободиться. Вырывая попутно клочья волос из бедовой своей головы, случайно, по ошибке, но это такая ерунда. Уилле все ни по чем. Ей не достать ее, не одолеть. Вот как...
Хватит.
"Пожалуйста, хватит".
Последнее прикосновение не похоже на предыдущие. Нумачи, осев бессильно на пятки, припадает спиной к чужим коленям, полностью покоряясь чужой воле. Еще чуть-чуть и сломает... И вот уже окоченевшими от холода ладонями обхватывает чужое запястье, сжимает слабо, но с надеждой. Так стыдно просить – ну же, отпусти.
А прибой шумит, как ни в чем не бывало.

И о чем она только думала, осушая чашку, что бы в ней не находилось, с гласящей на ней надписью "Авианосец – звучит гордо!" снова и снова? Любой бы ответил, что ни о чем, и грех было бы с этим не согласиться. Но.
Все же...
И это "все же" сейчас не даст ей спокойно помереть, пока кто-нибудь не узнает правду. Поэтому, вот что. Ее недоброжелатели могут говорить что угодно: что Нумачи Роуку сгубила любовь к авианосцам, к алкоголю или к слабому полу, но ни то, ни другое, ни даже последнее не сыграло настолько важной роли, не настолько губительной. Во всем виновата Уилла.
Так точно, овца Уилла.
Никто иная, как дурная овца Уилла. И вот почему именно она.
Можно решить, что смотреть со стороны, как она здорово ладит со своей подружкой Флаундер, довольно умилительно. Что пройти мимо их душевного воркования без улыбки на лице невозможно. И что надо быть последней бесчувственной железкой, чтобы не расплакаться от счастья, глядя на то, как Флаундер хвостиком везде следует за Уиллой, как дополняет ее, укрощает непомерную спесь подруги, а не подливает масла в огонь, какую привычку и неосторожность имела Нумачи.
Здравствуй, мама, я – бесчувственная железяка. Потому что не умиляет, не трогает, а порой и вовсе раздражает. И видит ее бесчувственный железный бог, что ей нечем было ответить на выходки Уиллы, чтобы заставить ее страдать также, как страдала она. И вот, когда подвернулась идеальная возможность, Нумачи вдавила педали в пол и газанула. Просто потому что предварительный разогрев – это для девочек.
В смысле, для маленьких девочек. А мы-то все знаем, что Нумачи исполнилось семнадцать в прошлом месяце.
А кто не знал, теперь в курсе.   
Короче, когда ей казалось, что ситуация находится под контролем, пульт управления уже парил в открытом космосе, догоняя поехавшую крышу Роуки. Когда она думала, что пьет за здоровье матушки, она запивала горе от оскорблений, которым она уже потеряла счет, брошенных бездумно или нарочно жестокой "Второй". Когда она думала, что пьет чай, она невинно напивалась. Ох и крепкий же это был чай, камбалу мне в жены!
В каком-то смысле, план удался. А если кого волнует, стала ли виновница свидетелем хоть одной сцены с новой обретенной подругой, то тот – зануда. Главное же, что об этом знала сама Нумачи, а значит за все время, проведенное в новой компании, она вышла на равные с Уиллой. Подруга, к тому же, такая удобная вещь! Предъявить можно в любой момент, только если это не утро после пьянки, когда она и себя-то предъявить как следует не в силах.
Вот что хотела бы пояснить Роука перед смертью. Очевидно, самой глупой смертью, которая когда-либо могла постичь подлодку.
Наверное, все же рано она сдалась, и стоило еще попробовать. Ради гордости, слабо подающей сигналы, и те куда-то мимо кассы. И все же, думается, именно гордость поднимает ее с колен. Могучим рывком, словно неведомой потусторонней силой, ее вырывает из воды и Нумачи, думая, что в ней сейчас полно сил и храбрости, собиралась издать победный клич. Но стоило открыть рот, как из груди вырвался истошный кашель и вздохи, похожие на сдавленные рыдания: только успевай в перерывах между ними жадно глотать воздух, которого так недоставало недавно. Она дышит. Она и правда рыдала и, проснувшаяся истеричка порывалась оттолкнуть от себя Уиллу прочь, может даже залепить ей для пущего эффекта хлесткую пощечину, ибо негоже так с подругой-то.
Тоже мне, спасительница Малибу. Еще и вырядилась в свой дурацкий костюм, из-за которого ей будет совершенно по барабану, если Нумачи все же исхитрится и уложит ее в ответную лопатками на морском дне.
Взгляд субмарины бешено мечется из стороны в сторону, словно в раздумьях, когда счет идет на секунды. Она не знает, чем ответить своей обидчице, и вот так всегда. Всегда...
И пока не придумает, не заглянет в эти глаза. Спорим, ничего нового? Этот холод и тихая злоба.
Знаешь, сколько раз я это видела?
Нумачи отстраняется, зачем-то прикладывает силу, которая сейчас в дефиците наравне с воздухом, хотя проще всего обводиться от хватки, расслабив руку. Но она упрямо прет, как герой известной басни. На кого же из трех она сейчас больше похожа? Временами на рака, временами на щуку. Когда пятится – вылитый рак. Когда прет вперед, шагая и поднимая тучу брызг, – щука щукой. Ладно, что еще в небо не рвется. Хотя, дайте только крылья...
– Надеюсь, – сквозь плеск воды доносится до нее, заставляя прервать бессмысленную борьбу и прислушаться, – Что ты протрезвела.
Наверное, Уилла ее и вытащила из воды. И, возможно, не хотела убивать. Она думает об этом, запрокидывая голову и глядя на последние бледные звезды, теряющиеся в освещенном первыми лучами небе. Нумачи не верит во всю эту чепуху про звезды. Нумачи не верит Уилле.
Но все же становится легче. И вот тогда, когда гнев отпускает, ее прошибает дрожь. Обычная дрожь от холода. Но даже в такой ситуации она скорее простоит до вечера по пояс в воде, чем обернется и заглянет в глаза своей... мучительнице? Спасительнице? Для Уиллы, похоже, нет принципиальной разницы, как добавиться цели. А для Нумачи это вопрос жизни и смерти, быть благодарной ей или возненавидеть до конца своих дней. И вот так всегда.
Ее слабо потянули за плененный локоть, почти пригласили этим слабым-слабым "Пойдем". Кем ты хочешь казаться теперь? Неужели сестрой, уставшей вызволять дурочку из различных передряг? 
Да брось, никем она не хочет казаться. Это она сама, собственной персоной. Даже не глядя, лишь догадываясь по слабым отблескам на воде и расплывчатому рисунку чужой физиономии, что и у нашей "второй" день не задался, не успев толком начаться. И не одна находка в виде затонувшей в песках субмарины была тому причиной.
Нумачи невольно вспоминает, как в очень похожей ситуации, с ходу, выдала Уилле что-то наподобие "Давай поговорим, я готова тебя выслушать". Но хотела ли она язвить в духе их первого знакомства, хотела ли она слышать, что приключилось в чужой жизни?
Она чуть не выпила полморя на спор с крабом. О чем вообще можно говорить с человеком, пьющим на спор с крабом? И главное, чем он может помочь?
Кто-нибудь, помогите уже этому человеку.
"Первая" взбрыкивает, всплескивает рукой, каким-то чудом освобождая ее. Спасаясь от ветра, заправским движением нахлобучивает куртку, со звонким шлепком влажно впечатывающуюся в ее затылок. Складывает руки на груди, чтобы не позволить вновь себя таскать за локоток, как ребенка. Стоит в воде. Упрямая, как осел.
– Тебе. Какое. Дело? – процедила она, делая паузы так, чтобы было слышно через раз, как у нее стучат зубы и дрожит голос.
Она так нервничает, что уже даже в отражение Уиллы не заглядывает. Слушает внимательно, дожидается шума отдаляющихся шагов. Подгоняет:
– Уходи.
Мокрые пряди облепили лицо, рдеющие румянцем щеки. Ручьи воды, стекающие и теряющиеся в мокрой, облепившей тело, майке и куртке, превратились в капли, как будто Роуке взбрело в голову растаять посреди озера. Это было бы довольно мило с ее стороны, правда.
Она обнимает себя за плечи, случайно выжимая из рукавов куртки воду.
Хмурится, считает в уме, в какую сторону ей следует двинуться по мелководью, чтобы добраться до своей теплой постели. А шагов все не слышно. Подгоняет:
– Убирайся! – повышая на Уиллу голос, и случайно всхлипывает, утирая нос или глаза, со спины не разобрать, небось. И уже тихо просит, – Просто забудь об этом.

Отредактировано Sealion (2015-07-26 23:57:53)

Говоря «Уходи», разве она добивалась того, чтобы Уилла ее оставила? Конечно, нет, это же так по-бабски запутанно и в то же время просто. Просит оставить одну – оставь ее одну. Только ни в коем случае не оставляй одну. Удачи, короче.
Возможно – барабанная дробь! – она не хотела ни того, ни другого. Но от надрывных криков на душе как будто становилось легче. И, кстати, теплее. Ненамного.
Она спрашивала в сердцах, Уилла, почему с тобой так сложно? И знала в то же время, что с собой ей ничуть не легче. Чувствовала себя истеричной блондинкой, которую пытается утащить с вечеринки парень, чей номер ты случайно, по памяти, набрала после очередного стакана. Хороший парень, ты знаешь его давно, но до сих пор не можешь разобраться, как у него там на душе? Глухо? А когда кажется, что пришло время в этом разобраться, ты обнаруживаешь себя по пояс в воде и, как упрямый ребенок – ни ногой на сушу, пока не получишь ответов.
Ведь нельзя же постоянно убегать.
Нумачи кусала губы, Нумачи повторяла про себя ответы, должные прозвучать здесь и сейчас, в соответствии с прозвучавшими вопросами.
«Мне не все равно, Нумачи».
«Не уйду».
«Не оставлю. Не забуду…»
Как упражнение по русскому языку, где на месте прочерков ставишь нужные предлоги, слова, частицы, даже проще. Потому что без вариантов.
Уилла молчит, холод упрямо сковывает по ногам. Почти уже не чувствуешь пальцев. Еще немного, и она начнет считать вслух и двигаться навстречу морю.
Уилла молчит по началу. А потом выдает:
– Не позорь...
Не так это должно было быть. Что сложного, сказать утопающему то, что он больше всего хотел бы услышать? Тем более, это так очевидно, и утопающий перестанет утопать, стоит лишь подобрать нужные слова.
– Это все, – произносит Первая. Уилла чеканит жестко, по-своему:
– Не позорь наше общее имя.
Она начинает сначала:
– Это все, что тебя волнует.
Самую малость не хватило дыхания, чтобы изобразить вопросительную интонацию. Хотя бы обозначить. Где-то. Поставить знак вопроса размером с точку, с карандашный грифель.
– Пожалуйста.
Ее не радует, не утешает, и уж тем более не расстраивает. Вообще не трогает, раз уж на то пошло. В душе тихо, гулко, как в заброшенном доме. Ее слова – все равно что этот хлам, разбросанный по углам, в никуда. С таким же успехом она могла поговорить с собственным отражением в воде, так неудачно копирующем и без того безобразные черты лица.
Так глупо, но больше всего хочется даже не спать и не туда, где посуше, а реветь. Навзрыд. Проверить на прочность чужие нервы, ухватиться за живое, оно же там есть, она видела, она держала в руках… всего раз. Но это воспоминание о том, что им было по семнадцать лет, что они еще не потеряли человеческое лицо, о том, что сердце под броней кораблика бьется и смеется, и плачет, – прочно врезалось в память. Лучше бы его вообще не было, слышишь?
– Не пойми неправильно, мне всё равно где ты и с кем, – «Перестань», – Всё равно, пока это не может повлиять на меня.
Жестоко. Что заставляет тебя говорить такие жестокие вещи? Кто подсунул тебе этот гнилой сценарий… Нумачи опустила бы руки снова, если бы они до этого не болтались безжизненно, по кисти в воде. Пальцы покалывает холодом, словно иголки входят под кожу. Больше она не слушает уиллин треп, она вспоминает, когда в последний раз писала матери. Как давно спрашивала, как у нее дела? Увенчались ли успехом ее попытки вырастить домашнюю мяту, в горшочке. В моменты бессилия и горечи она часто обращалась к воспоминаниям о прежней жизни, но не затем, чтобы пытаться разобраться, что она сделала не так и где ошиблась. Это занятие для тупиц. Ошибалась она на каждом шагу, в самом прямом и переносном смысле, а вот о чем мечтала, чем жила втайне от всех остальных... Может хоть об этом послушаешь, а? Для тебя же стараюсь, распинаюсь тут, посреди огромной соленой лужи.
– Когда я была маленькой, – она поморщилась, словно ей самой не понравилось, как это прозвучало – для Уиллы, а для нее – как оказалось на вкус, – я часто летала во сне. Я выучила это чувство почти наизусть. Поток воздуха в лицо, ветер подхватывает тебя, и ты паришь высоко в небе. Вокруг тебя, в любую сторону открывается только прозрачная синева. Земля далеко-далеко, вместе со всем, что с ней связано. Банально, да, я чувствовала себя свободной.
Она пожимает плечами слабо, словно из последних сил. Мол, хочешь верь, хочешь нет.
– С этим чувством, – продолжала она, – я просыпалась каждое утро. Нет, я не чувствовала разочарования, я знала, что просто приземлилась, и что когда-нибудь опять взлечу. Так высоко, как смогу. Эта мечта жила глубоко во мне, и вела меня всю жизнь. На пути к небу я оказывалась в разных местах, и в одном из них мне сказали, что я рождена плавать. И я разучилась летать во сне.
Поднеся озябшие пальцы к лицу, выдыхает, согревает теплым дыханием.
– Ничего тупее не слышала небось? – Нумачи уверенно зашагала наперерез к берегу, самым коротким путем, избегая взгляда Второй. Ну вот, подумала она с досадой, даже помнит с точностью до каждого поворота дорогу домой. Так неинтересно. На всякий случай она оглянулась, плотно кутаясь в куртенку, продираясь через песок, как по глубокому снегу.
– Ну что, полетели?