Она вяло отреагировала на стук. И вздрогнула только от неожиданности, вы не подумайте. Врачи и техники никак не реагировали на ее желание выпить йаду, которое было особенно актуально в самом начале и сейчас, в самом конце. Почему же она должна была реагировать на них? Последнее дело, право. Когда больше нечего читать или слушать.
Одно время она на дух не переносила аудиокниги. С того момента, например, как впервые доверившись им, не взяла в лагерь ни одной нормальной, бумажной.
А чертову запись потом стабильно заклинивало на десятой минуте.
А в лагере том царила адская скука, от которой не было спасения даже за тухленьким томиком стихов.
Книги не раз ее выручали. Именно, что она прибегала к ним в какие-то трудные минуты, скрашивая одиночество и бесцельно проводимое время. Как сейчас – совершенно бесцельное пролеживание на больничной койке. У нее ничего не болит уже со вчерашнего дня, но в таком положении сам волей неволей начинаешь чувствовать себя больным. И выглядеть больным. Кожа словно впитывает бледность стен. Солнышко заглядывает сюда ненадолго и то, пока ты спишь. Как можно дольше, стараясь пропустить завтрак, но может быть еще как-то отреагировать на обед.
Витаминки с завтраков кормили цветы в вазе и неохотно растворялись в воде.
Ее руки и правда казались серыми, поверх вырви-глаз-белых простыней и пустого пододеяльника. На порядок «серее» – страницы книг, и еще на порядок – сюжет на них. Нумачи перечитывала в восьмой раз второй абзац на раскрытой странице, в тщетных попытках понять написанное. Безжизненный голос рассказчицы, очень похожий на ее собственный, заменял ей тишину и, в скором будущем, болтовню медперсонала, который решил бесцеремонно вломиться в ее палату.
«Хотя бы постучала, – не обошел ее внимание сей факт, – А должна была?»
Это показалось как минимум странным. Но не настолько убедительным, чтобы оторвать взгляд, который давно провалился куда-то за строчки и увяз в бессмысленности и бессвязности слов и предложений. Маленькое книжное зазеркалье, из которого ее достал только голос. До боли знакомый.
Роука вскинула голову, словно только что очнулась ото сна, настигшего ее в не самом удачном положении. Безнадежно смятая, размазанная по изголовью кровати, подушка откашлялась пылью и даже выплюнула белое перышко, беспечно упорхнувшее под кровать. Нумачи водрузила на нее локоть, чтобы по-человечески сесть. Или лечь. На ваших глазах Нумачи Роука – диван-кровать. Со страшно растрепанной макушкой. Неудачная стрижка выдает руку «мастера» неровным забориком челки. Этому манифесту скуки не больше недели.
А потом у нее отобрали ножницы.
Босая нога, свешенная с койки, стыдливо прячется под одеяло, поближе ко второй. Она легла, но почти сидя, достигнув какой-то сложной внутренней гармонии. И когда коленки, пару раз вздымая простынь, наконец улеглись, все снова замерло и ничего бы не выдавало ее, если бы не румянец и не поднявшаяся пыль.
Она могла бы в девятый раз попытаться прочитать проклятый абзац, но зачем? Лучше поглядеть в окно, попытаться всмотреться сквозь бледные занавески, подумать о чем-то другом, и тогда убедиться, что ей показалось.
За столь долгое время ресурс приветов стал для нее слишком ценным, чтобы разбрасываться ими и отвечать взаимностью собственным галлюцинациям. Но как и следовало ожидать, Уилла перед ней показалась взаправдашняя. И апельсины пахли как апельсины, едва появившись в палате. Нумачи неохотно отвлеклась от созерцания занавесок, зацепившись взглядом за эти сочные оранжевые пятна, которые словно светились изнутри. Следом, конечно, пришлось одарить взглядом и гостью. Недолго копаясь в своем арсенале, одарила усталым, изо всех сил прохладным, как ей казалось. Или хотелось. На самом же деле ее глаза светились, в них играли оранжевые солнышки, растапливая любой лед.
И словно почувствовав, как это может перейти во что-то из ряда вон, отворачивается. Руки бессильно падают на колени, задрав книжонку корешком вверх.
Стоит что-то сказать, чисто по-человечески. Или как там между ними заведено. О, ей есть что сказать и даже высказать. Все заготовленные слова устраивают такой набег, что… Чтобы с этим разобраться, нужно время. С чего бы начать только? Хотя бы начать.
Она видела подсказку во взгляде Второй. Чего от нее ждут и чего, наверное, хотелось бы ей самой больше всего на свете.
Срывая голос. И крыши.
«Все так, но… я ужасно устала, я просто замучилась тебя ждать».
Словно заново учась говорить вслух. Скажет:
– Я вижу.
Пальцы, в которых сжимала книгу, фиг разогнешь. Ну и пускай. Кладет ладонь с этими страшными корявками чуть поодаль от себя, хлопнув по пузырю простыни, тут же разглаживающемуся под тяжестью руки. Следом похлопает уже более настойчиво, подчеркивая неслучайность своего жеста и явно намекая. Прося: «Присядь рядом».

Отредактировано Sealion (2016-02-09 14:29:35)

Лицо. Только не это лицо. Ты и я знаем, чем это закончится, хотя оно едва началось.
Настроение – пулей. В окно.
Никому не дано разгадать, как это у нее выходит.
Отрицание. Нумачи мотает головой, с такой кислой и болезненной физиономией, как будто каждое движение причиняет ей немыслимую боль, а в этой самой голове приходят в движение шумные шестерни, ржавые механизмы и падают, кренясь с полок, пыльные тарелки.
– Не-ет.
Рука, лежащая поверх, крепко сжала простынь, будто никакой иной цели не преследуя изначально. Сжала и, кстати, не зря. Потому что секундой позже Уилла предприняла попытку сдернуть с нее этот мнимый кокон, с которым ей не очень-то хотелось расставаться.
– Нет. Нет. Нет.
– Да какого…
– Нет, – почти взмолилась она.
– …черта ты разлеглась тут, а?
Закатив глаза, откинула голову, утопив ее в подушке. Продолжает бубнить, как будто не слушая Вторую:
– Нет, ты серьезно? – Роука рванула на себя одеяло, повторно взмывшее в воздух, – Почему ты просто не можешь… как просят… А-ай! – в сердцах махнула она рукой, слишком быстро даже по своим меркам уступив «очко» сестрице. Упрямой, как осел, следует заметить.
Кого-то природа просто забыла наградить эмпатией. Даже капелькой. Капелюшечкой.
Одеяло пушинкой легло на хозяйку палаты, успевшую свернуться калачиком, разумеется, спиной к гостье. За то время, которое она провела здесь, в ней давно развился инстинкт личинки. Очень капризной личинки, за которой все приглядывают, пытаясь угодить и каким-то образом умалить ее личиночные страдания. И вот так заявившаяся сюда Вторая, рушащая все ее планы – ну, ни грамма скромности! – малость выбивалась из ставшего привычным окружения. Она казалась несуразной, неправильной, поломатой… и очень хотелось если не дотянуться до пульта, чтобы покопаться в настройках и как минимум убавить громкость, то хотя бы попросить, как первоклассницу, выйти и зайти как нужно.
Пульта у нее под рукой не было, зато был сотовый, забытый под подушкой. На книгу Роука уже не возлагала призрачных надежд, этот барьер был слишком хлипкий, а вот социальные сети в пластиковой коробочке, как водится, отличное асоциальное убежище.
Стоит ли говорить, что в последнее время она проводила там массу времени и стала завсегдатаем страниц со смешными картинками и блогов, которые никогда не интересовали ее при жизни. Сейчас – другое дело. Разве же это жизнь?
До нее все еще пытались достучаться извне. Нумачи издала странный звук, похожий на шипение, нервно водя по экрану пальцем. Больничный интернет безбожно подвисал и не хотел грузить картинки быстрее одной в минуту, а изображать, что страничка с пустыми рамками под изображения сильно ее занимает, было крайне сложно.
Брыкнув ногой, чтобы спрятать пяточки под одеялом, Роука пихнула апельсины, покинувшие, словно отважный десант, лоно пакета и разлегшиеся у нее в ногах. Она раздраженно глянула на этот беспредел, проверяя, не оказалась ли ее прелесть на полу, и обнаружила довольно милую и добротную картину ярких оранжевых пятен на белом. Прям яблоки на снегу. Только апельсины.
Держись от них подальше – они слишком быстро поднимают настроение! Так запасов прочности не хватит, чтобы вытянуть из Уиллы хоть капельку раскаяния. Надежда на слезные извинения канула в момент истерики с порога.
Она с трудом перевела взгляд на экран. О счастье! – прогрузилась пара изображений. При взгляде на одно из них у Нумачи засверкали глаза. Баян, конечно, но к месту.
– Во, гляди, умница, – она развернула экранчик, в последний раз проведя по нему пальцами, чтобы убедиться, что увеличила изображение тютелька в тютельку, так, что ни грамма смысла не ускользнет от адресата:

– Смекаешь?
Возможно, не стоило обращаться так с первым за неделю посетителем. Да, что-то пошло не так. Да, никто не хочет прикасаться к тебе. Ты свои ручищи хоть видела? Когда в последний раз ты их с мылом мыла, деточка? Вот так, помаленьку, спрятавшись за глупыми отговорками, Нумачи подвела себя к мысли, что не стоило ставить на такой неловкой и резкой ноте точку.
Конечно, в деле поиска компромисса она мастак.
Кивнула в сторону апельсинов, соблаговолив:
– Почистишь – останешься.

Отредактировано Sealion (2016-02-16 14:04:32)

Несмотря на то, что подобное развитие событий можно было в легкую предугадать и сделать все, чтобы подобного не допустить, все равно, случившееся было слишком внезапно.
Это уже не отношения, а одно сплошное недоразумение. Клубок непонимания и взаимной лжи. Внахлест, безжалостно. Это игра есть такая. Кто кого, называется. Ну-ка, чья ложь сегодня звучит убедительнее?
Им, лгуньям таким, наверное, давно было бы проще врозь. Врозь они проводили большую часть времени. Так ведь и полагается сестрам? Но всякий раз, когда они пытались разойтись, эта сцена превращалась в известную зарисовку о двух баранах, столкнувшихся на мосту, посреди разверзшейся бездны. И ни один баран, если только он всамделишный баран, не уступит дорогу другому.
Нумачи казалось, она сделала все, что было в ее силах. А в ответ получила лишь взмахи руками и такое ласковое и нежное «Пошла ты».
И дальше – все. Черный экран. Запускайте титры.
Пока наша героиня без Оскара оторвалась от подушки, Уилла оказалась уже на другом конце комнаты. Ну. Нужно было живо соображать, что делать. И кто виноват. На последнее, благо, всегда припасен жизненный принцип «Все козлы, а я художник», а что до действий… Первый порыв – взгляд нырнул в экран мобильного, в тщетной попытке отыскать рядом с злосчастной картинкой подобную, только со словами «О – Останься». И Вселенная заботливо откликнулась на ее призыв, и больничная сеть вдруг загнулась окончательно, не оставив ни одной палочки в правом верхнем углу экрана. Не одобряющий котенок так и завис, не способный переключиться на другую страницу, и сурово казал лапкой, призывая Нумачи выйти разве что в окно.
И тут еще наше Истеричество подливает масла:
– А я ещё переживала...
Нумачи вздрогнула, швырнув трубку в апельсины. И выдала самое беспомощное, на что была способна:
– Я… вижу.
Она и правда видела, пусть и не готова было поверить в это до конца. Но, черт возьми, разве так это должно было выглядеть? В смысле, даже не в идеальном варианте в голове самой Роуки. В смысле, вообще, по-человечески. Пришла в больницу – играй по правилам больницы, где больной имеет над тобой власть. У тебя было достаточно времени, чтобы подготовиться.
Всегда стоит рассчитывать свои силы. И если тебя хватает только на то, чтобы дойти до порога и вывалить на больную не глядя полкило нечищеных апельсинов, то так не пойдет. Так не работает.
Порыв второй – схватить самый-самый тяжелый апельсин и запустить. Посмотреть, что крепче – башка ее садовая или фрукт. Нумачи шла к успеху, задрала простынь: ну-ка, фрукты, встаньте в ряд! Краем взгляда уловила выразительный белый экран мобильного устройства, с которого, не выдержав, ушел сам котик, и схватила морщинистый крупный апельсин, с трудом помещавшийся в ладони. В какой-то момент она показалась себе сильной. Сильной и очень опасной.
Она замахнулась, метила прямо в затылок. Как вдруг увидала это.
Порыв, завладевший подлодкой, мгновенно иссяк. Нумачи поддержала увесистый снаряд второй рукой. Замок из пальцев как магнитом притянуло к коленям. Взгляд спрячет: я не видела, мне почудилось.
Котик ушел, Уилла уходит. Нумачи остается снова в одиночестве.
И поскольку словами тут не поможешь, ничего не исправишь, она заговорит. С гордо опущенными в пол глазами.
– И пойду. Только ты останься, лечись, – недвусмысленно покрутит она пальцем у виска. И в подтверждение серьезности намерений освободит свою койку, соскользнет вниз, прикоснувшись голыми ступнями к холодному полу.
– Я разрываю наш сестринский договор, – несмотря на то, что никакого договора не существовало в помине, прозвучало это более чем всерьез, весомо, – Не нужны мне такие сестры.
Которые не могут почистить апельсин.
Которые посылают с порога.
Которых не сможешь защитить…

Отредактировано Sealion (2016-03-12 20:36:22)

Холод пощипывает за пальцы. По утрам она всегда, первым делом, доставала тапочки из-под кровати и зашвыривала куда-нибудь подальше. Иногда в стену, реже – в окно. И никогда не упускала возможности пожаловаться, мол позвольте, без тапочек я и шагу не ступлю. На самом деле ее просто забавляло, когда самые уважаемые господа ползали на карачках, отыскивая поштучно унылые, ни в чем не виноватые тапочки.
То немногое, что ее забавляло. До прихода Уиллы.
Правда, забава со сверхзвуковой скоростью перешла в разряд обид и злобы. Злобы! Бесконечной злобы! И на глазах растаяла, превратившись в слезы.
Нумачи сориентировалась быстро – сама от себя не ожидала такой прыти и сообразительности. Она молча и ровно, словно погрузившись в транс, прошлась по холодному полу, замерла в шаге. Наклонилась, прежде чем тяжело, с явным усилием, присесть на корточки. Так, чтобы наравне, имея возможность заглянуть в чужие глаза. И только чудом – не упала, усидев в таком неустойчивом положении. Когда стало полегче, она даже смогла покачиваться, обхватив колени руками и перекатываясь с пяток на носочки. А когда устанет, могла с легкостью прислониться бочком к стене. Так-то, полная свобода действий и слова!
Но, поверьте, когда она сидела, и даже когда раскачивалась, ни на секунду не отводила взгляда от лица Уиллы. Вцепилась так вцепилась, не отодрать. Вглядываясь с живым, вернее – ожившим, любопытством, она открывала для себя один удивительный факт, который готов был сорваться в любой момент, в полу-истерике, с беззвучно шевелившихся губ. Она уткнулась в колени, приглушая смешок, и тогда-то не удержалась:
– Уилла. Дженкинс. Тоже плачет.
Эта была не насмешка. Ну, может быть, только отчасти. В остальном – неподдельный восторг и удивление. Возможно, в эту самую секунду Нумачи снова влюбилась в эту дурочку-блондинку, и обнимала свои колени крепче, безжалостно душила в объятьях, лишь бы не перебросить их на реальный объект своей безграничной сиюминутной симпатии.
Она снова добилась не того, на что рассчитывала. Но этот сюрприз был из приятных.
Они никогда не плачут вместе. В смысле, вот так, друг перед другом. Поэтому Нумачи не позволяет себе реветь. Вся боль и счастье, наполняющее ее, свобода, искрятся на дрожащих губах, в лучистой улыбке. Наклонив голову, почти любуется заплаканной подругой и, конечно, не спешит ее утешить.
Когда еще она прикоснется к ее душе. Подберет ли снова такие слова, пострашнее тех, что прозвучали. Это был ее козырь, по сути. Последний и единственный.
Влажный блеск глаз выдает что-то еще, что уже бессмысленно скрывать.
– Когда все это закончится, – шепчет она, – Будем снова. Ты и я, – замялась она, пошла кружить вокруг да около. И взгляд заблуждал. Не выходит без сучка и задоринки сеанса честности, – Снова сес…
В дверь снаружи, похоже, въехала тележка или очень крупная дама. Как это вышло и почему именно в эту дверь – загадка. Но Нумачи ловко (или не очень) воспользовалась заминкой и притворилась, что потеряла мысль. Она все еще не могла найти в себе силы прикоснуться к расстроенной Уилле. Возможно, этого и не нужно. И неловкая сцена с плачем как-то сама перейдет в дико странные девчачьи посиделки на полу.
Роука закачалась снова, как болванчик. Собираясь духом для следующей мысли:
– Помнишь, мы за чаем байки травили? – не сомневаясь, что события того дня свежи в их памяти, продолжает, – Я тогда о самом главном не соврала. О том, какая же ты заноза в заднице, Уилла Дженкинс. И не люблю я тебя, ну ни капельки.
Правда наизнанку. Ну, пускай хотя бы так. Для начала.

Вот так, лгунья.
И даже интересно, лгунья, это потому что соврала, соврамши? Или всего раз, сейчас, но прямо в глаза. Если честно, она и сама не знает. Она просто попыталась сделать хоть что-нибудь, не переводя тему.
Когда-то и даже, возможно, сейчас, ей было очень нужно разобраться, что же между ними творится. Только чур без подсказок кораблика, у которого давно был припасен ответ. До простого прямолинейный, и он не устраивал Нумачи. Не устраивал и злил, казалось бы, одной этой причины достаточно, чтобы поступать иначе. Если не наперекор.
Уилла не так сильна духом, говорила она себе.
У Уиллы никогда не хватит ума поступить не так, как того хочет «Морской лев». Она в плену «второй половинки» куда больше, и, наверное, совсем пропащая. Ну, откуда тут взяться сочувствию, откуда – пресловутой любви, если все шлюзы наглухо задраены, а внутренний «Лев» прет напролом и давно уже никого не слышит. Туда, куда он может забраться, Первому льву не доплыть.
Какие-то восемьдесят ее метров – против чужих, сто двадцати, в глубину. Разница ощутима.
Непросто быть лишь прототипом. Перед ней, блин, усовершенствованная «модель».
Ну, и как же так выходит, что нервы сдают у Второй. Не потому ли, что так велика ноша и круче корабельный норов.
Последние события ясно дали понять, что ее кораблик – все же птица подстреленная, боязливая. Ну, очень осторожная. Уиллин же «черт» не ведает ни страха, ни упрека. И если она это чувствует, и даже более того – понимает – Нумачи ей не завидует.
Уилла не так сильна духом? – говорила она себе, – Да она стальная. Декабрая. Лютая.
Такая, что тебе и не снилось. Если она так редко позволяет себе плакать, и даже более того – только в присутствии «сестры», – Нумачи ей по-настоящему сочувствует.
– Молчи, – она делает «шажок» навстречу, прикасается коленями к ледяному полу и утыкается лбом в ее горячее плечо, – Молчи уже, дура.
Копна тяжелых взбитых волос стекает по молочной бледности кожи, остаются лежать густой-густой паутиной, касаясь кончиками – кончиков пальцев. Чужих и ее собственных: Нумачи неловко придавила своей ладонью, накрыла пальцы Уиллы, загребла, сцепив крепко в замок. Как будто оступилась и теперь держалась, чтоб не свалиться.
Чтоб никто не дай бог не подумал, что от нежности.
Уилла точно не подумает, потому что это наверняка чертовски больно.
Она этого и хотела, по правде. Пускай Уилла злится, пускай вслух выкрикивает какие-нибудь гадости, только бы забыла о том, что ее гложет. В такие минуты она чувствует, что нужна ей. Знает, что нужна ей. Со всеми своими неуклюжими попытками что-то исправить. Утешить.
– Дура, – фыркнула она, – Дура из нас та, кто первая полезет в море, – «еще раз...» – Это серьезно. Серьезнее некуда! – она даже отлипла от чужого плеча, сияя оставшимся красным отпечатком на лбу, что под челкой, как олененок Рудольф – красным носом, – На всю жизнь, считай.
Глупо, ведь рано или поздно одна из них сделает это. Да и пускай. Она даже попросит соседку сделать медаль с почетным званием, из кусков картона и атласной ленточки, которая достанется «победителю».
Вот насколько все серьезно.
Нумачи бросила взгляд на лицо Уиллы, обнаружив мелочь. Такую мелочь, что и самой стыдно.
– Где твои чертовы серьги? – и чуть было не последовало строгое: «Запустилась совсем!», но тут дверь в палату толкнули снаружи. Нумачи усидела, придержав ее с этой стороны.
– Шшш! – зашипела Нумачи.
Снаружи запереживали. Постучались. Потом попытались вломиться, но Роука привалилась к двери и просила об этом же Уиллу, жестом поясняя, что ей нужно на минуточку отойти.
– Не пускай. Теток. В белом.  – почти бесшумно процедила она, и убедившись, что пост принят, поползла к своей койке.

Она мешкала, словно не хотела. Боялась. Боялась развернуться и разглядеть ту честность, которой давно искала. А, найдя, не знала, как с достоинством принять правду на свой счет. Делать вид, будто все не важно, а в особых случаях и вовсе тебя не касается и не трогает ни на секундочку, конечно, хорошо. Стой себе, копайся в простыни, глядя, как девятый вал из складок ткани накрывает один апельсин, а второй тем временем выбрасывает на вмятину в подушке. Как третий все же выносит за пределы больничной койки – так и надо. В этом и смысл. Сейчас ничто не мешает присесть на корточки и, спрятавшись под кроватью, сосчитать до ста. Переждать.
Закатить страдальчески глазки, умоляя всевышнего, чтобы правды и впредь было как можно меньше в этой жизни. Потому что «правда» подразумевает под собой перемены. Так или иначе. И что-то менялось прямо здесь и сейчас, парило в воздухе, а иногда и больно кусалось.
Она могла бы делать вид, что третий апельсин ей просто крайне, жизненно, необходим. Но вместо того, чтобы ползать по полу, она разворачивается, прижимая к себе две – только две – находки. Глядит в глаза Уиллы с мольбой и страхом: что ты готова изменить, чтобы сказанное тобой стало правдой?
Или: на что ты пойдешь ради этого?
Хотя с каких пор ей так нужны эти доказательства. До этого момента хватало робкого и несмелого «Верь».
Верь. Не раздражайся по пустякам. Прими ее такой, какая есть, а иначе…
И это «иначе» пугало, потому что имело много общего с неопределенностью и опасностью, очень смутной и инстинктивной, что таит в себе сама Глубина. То, о чем не расскажешь вслух – второе дно, – а они и первого достигали с трудом.
Тоже мне, подводные лодки.
Нумачи вздохнула. Попытки представить, как жить дальше с ее «Не ненавижу», причиняли странный дискомфорт. Принять это как есть, означало смириться  с мыслью о том, что все, что они делали до этого, было сплошь притворством. Надуманным. Пустым. Если только упустить из виду, что путь до этой минуты был неимоверно долог, но… необходим.
И естественно ж ей не хотелось, чтобы это произошло так. Непричесанная, неумытая – речь о Нумачи – никто в здравом уме не вышел бы в таком виде на встречу даже с решающим моментом в жизни. Ты наверняка бы попросила его подождать за дверью или сходить помыть такие же, как ты, неумытые апельсины.
Еще и халат кое-как запахнула. Стоит, светит ляжками – красотка, одним словом.
И как такую можно ненавидеть? В смысле по-честному, всей душой. Наверное, можно, потому что подобного чувства облегчения от слов, в которых – черным по белому, прямым текстом, – о том, что все в порядке, ей не доводилось испытывать. То есть, она вполне себе смирилась с чужой ненавистью, и не возникало сомнений в том, что эта неблагодарная, неуместная ненависть ей на всю жизнь. А тут…
Конечно, не так принято реагировать на откровение века, но большего, чем:
– Вот как, – из себя выдавить не смогла. Такие слова подойдут только на случай отступления, если произносящий их собирается в следующую секунду выпрыгнуть в окно. Но так Нумачи не поступит. Она подойдет, сядет, подперев спиной дверь. Смысла в этом ноль, потому что дверь закрыта, но все же так… спокойнее. И потому что так – бок о бок, рядом, сидит до чертиков грустная Уилла. Должно быть, чуть больше грустная, нежели она сама, ну так это дело поправимое.
Даже не утруждаясь поиском ножа, который, естественно не оставят на краешке столика в больничной палате, она впивается в сочную апельсиновую корку ногтями и разрывает, словно пасть льву. Сок радостно течет по пальцам, по рукам, добавляя красок к белизне больничного халата. Можно было бы довольствоваться и этим, но Роука, уже не боясь испачкаться, расправляется с кожурой и отдает уцелевшие дольки, плотно жмущиеся друг к дружке, в руки Второй.
Точно такие же манипуляции она ловко проделывает со вторым апельсином и минуту спустя уже уплетает добычу за обе щеки. И говорит, не прожевав, пытаясь хоть этим разбавить ответную честность:
– Это я не справилась. Потому что повела себя тогда как… как дура.
Очень мягко. Тут «последняя сволота» подошло бы лучше.
– Я не знала. Говорила себе, веди себя как обычно. Что с того, что она – родня? Родственникам скидок не положено, так? – она развела руками, липкими, по локоть в мякоти и апельсиновом соке. – А ты стоишь. Такая вся. Ну, как сейчас. Только с серьгами, – она ущипнула себя за мочку.
– И я такая: да. В семье не без урода. Вот только, – она возила пальцами по щеке, мазнула по губам, распробовав нотки горечи, – Сама уродкой вышла.
Безобразно раскиданные по полу корки походили на лепестки очень экзотической розы. Или на битые стекла. Было сложно решить, на что же все-таки больше.
– Пишешь матери: «Фикус». «Фикус цветёт». А фикуса нет и в помине, как и друзей. Только об этом сложнее сочинить в письме. А тут сестра, значит, на горизонте замаячила. Только отвергла меня сразу, и вечером ты снова сочиняешь бредни про фикус.
Соврала немного. Вечером были слезы, а бредни – только на утро. Два листка бредней, которые потом смяла и выбросила, потому что уж больно похожим вышел фикус на вредную подлодку и совсем не похож на себя прежнего. Даже имя не спасало, больно созвучное промелькнувшему, подобному молнии, в тот вечер – «Уильям».
И тогда она перестала писать письма, пообещав себе, что следующее будет о том, как у них с «сестрой» все хорошо и ладно. А фикус цветет, но уже под окном. И лучше, мамочка, не спрашивай, почему.

Отредактировано Sealion (2016-07-03 10:33:03)