Ещё один день. Ещё один день прошёл. А ведь даже не верится. Никаких походов, никаких заданий. Только патрули уходят и возвращаются по расписанию. Прошло уже несколько дней, а на базе всё как будто замерло. Тихо в коридорах общежитий, тихо на улицах и площадях, плац для занятий пустует. В комнате по соседству с Лютцовым тоже тихо. Кто там жил? Какой-то эсминец. Совсем мальчонка. Он с таким восхищением поглядывал на тяжкрей, помнится, всегда отдавал честь, когда оказывался рядом, и очень волновался, когда Эрнст с ним заговаривал. Его больше нет. Всё, что про него знал Лютцов – это то, что мальчишка потонул в сражении за Бермуды. Как и многие другие, кому не повезло быть там. Помнится, церемония закончилась несколько дней назад, в зале памяти изрядно прибавилось кенотафов. Больше их нет. Души кораблей покинули бедные тела и возродятся в других, но этих, именно этих, детей моря больше не будет с нами. С тех пор на базе стоит траур, а все, как могут, отходят от шока и потери.
Чистая, выглаженная форма, как с иголочки, полная аккуратность, косая светлая чёлка направо, чёрная повязка на рукаве и чёрная ленточка в петлице. Скромный образ военного траура. Может наложить на себя вечный траурный обет? Не важно по ком звонит колокол, он звонит и по тебе тоже. Каждый день где-то кто-то из них умирает, в сводках каждый день значатся новые имена. Так не всё ли равно, сколько будет длиться этот траур, если где-то, пусть даже в самом дальнем уголке океана кто-то погибает? Лютцов пространно смотрит перед собой. Он устал и изнеможён. Со дня операции он почти не спал и слишком много думал. И совсем ни с кем не говорил. Не в его правилах делиться переживаниями и тревогами. Это вроде как никому не нужно. Да и потом, он же уже не маленький, он же не зелёный новобранец, а повоевавший крейсер. Разве ему плакать о погибших?
Он помнил церемонию захоронения. Построена была вся база, но очень немногие могли стоять смирно. Бедные дети моря плакали и не могли вынести этого зрелища. Ведь там были друзья, там были близкие, там были соседи по комнатам и просто хорошие ребята и девушки. Такие молодые, такие молодые, ни в чём не повинные дети. Им просто не повезло. Но живые сейчас могли позавидовать мёртвым.
«От волны до грунта - добрых восемь те.
Так о чем как будто там мечтать еще.
Не тревожит шторм там, не волнует шквал,
И не станет больно, если грянет залп…»
Для тех, кто на дне всё уже закончилось. А вот тем, кто выжил ещё предстоит смириться с этой потерей. И снова выйти в море. И не бояться смотреть в пасть врагу. И топить их дальше, пока не будет уничтожен последний. Но пока что только патрули выходят в море, а те, кто выжил стараются жить дальше. Болтать друг с другом, ходить на учения, поддерживать своих и справляться со давлением.
Лютцова на эти дни посадили за бумажную работу. Оказалось, что у штаба теперь огромный пласт бумажных дел, которые надо подшивать и закрывать. Теперь их участь – пылится на полке. Вот и всё, что осталось от человека – плита в мемориальном зале, немного личных вещей, что отошлют родным и папка в архиве. Уже пару дней к ряду немец занимался тем, что пробегал глазами дела и закрывал их, чтобы отправить в архив. Хуже работы для того, кто был Там и видел, как гибнут люди, не придумать. «Эсминец, 12 лет, статус «Потоплен»…Подлодка серии VII, 10 лет, статус «Потоплена»…Торпедный крейсер...«Взорван»…» Удар печати, дело отправлено на полку. Вот и всё, больше этого человека нет. Лютцов уже начинал сходить с ума от этого бесконечного потока смертей. И ведь мало было просто подшить дело. Приходилось хоть немного, но вникать, что за человек перед тобой. А перед ним были в основном простые дети, которые и пожить толком не успели. К вечеру сегодняшнего дня Лютцов дошёл до той точки, когда здравомыслящий человек сходит с ума.
Он вялым взглядом смотрел вокруг себя и совсем не замечал мира. Ему было настолько всё равно, что пару раз он налетал на кого-то в коридоре, бросал что-то невнятное в виде извинения и шёл куда-то дальше. И вот в таком состоянии он попал в столовую. На ужин, как обычно. Он пришёл самым последним, поэтому мест уже не было. В каком-то растерянном состоянии он постоял в обеденном зале с подносом и только через несколько минут обнаружил для себя место в дальнем углу рядом с кем-то. Столик на двоих у стены.
Неуверенно подойдя, он бросил взгляд на того, с кем выпадало трапезничать. Перед ним была юная Дева Моря, судя по всему, авианосец. Наверное, они даже где-то пересекались, но сейчас Лютцов не мог вспомнить её имени. Авианосцы он знал плохо, потому что редко работал в составе авианесущих сил флота. Ничего против такой компании он сейчас не имел. Ему было откровенно всё равно, что происходит вокруг.
- Я присяду, - даже не спросил, а как-то быстро и тихо проговорил он, ставя поднос с едой на стол, и медленно опускаясь на стул. Только потом он посмотрел на еду. Соба с курицей и овощами. Довольно питательно, но есть совсем не хотелось. С тяжёлым вздохом юноша взялся за палочки и начал медленно перебирать еду в тарелке, лишь изредка подцепляя что-то и отправляя в рот.

Лютцов услышал голос, кажется обращались именно к нему, поэтому он поднял голову и посмотрел на девушку. Милая, даже красивая с очень необычным цветом волос и в странном облачении. Он её взгляда на душе становилось немного теплее, но Эрнст почему-то воспротивился этому теплу и быстро подавил его. Не хватало ещё тут расклеиться. Он прожевал кусочек курицы и только потом подал голос.
- Эрнст Вебер, - он приподнял фуражку, а затем снял её с головы, чтобы не сидеть за столом в уборе. – Тяжёлый крейсер «Лютцов».
Голос его отдавал какой-то серостью. Словно слова выцвели или выгорели в нём. Он задумался над последней фразой девушки. «Я и впрямь так выгляжу? Так подавленно и жалко? Мне уже девушка предлагает помощь…Неужели я до такого скатился…Надо взять себя в руки, надо собраться». Его взгляд стал твёрдым и осмысленным, словно что-то изнутри зажглось в нём. Это было сравнимо с тем, как строит солдат их офицер. Он просто берёт их в руки и ставит на место. Жестокий приём из армейской практики. Правда, сейчас его хватает не на долго. Обычно такая внутренняя встряска нужна, чтобы собраться и бросить себя в пекло боя, а не чтобы сидеть за столом в столовой. Наверняка эти внутренние метаморфозы отражаются на лице небольшими изменениями во взгляде и напряжении мышц, но не более.
Внутренняя борьба идёт в Лютцове не на жизнь, а на смерть. Там столкнулись армейские привычки с усталостью и истощением, принципы против желания отдыха, сила против «слабости». И этот накал страстей всё больше и больше выжигает душу юноши. Больше всего ему бы уже хотелось бросить всё, бросить и забыть, не думать ни о чём, раствориться в море или убежать на край света, где ничего этого не будет, где не будет потерь и сражений, где не будет этой тяжёлой ноющей боли. Его душа переживает тяжёлый шквал, который мотает Лютцова по морю мыслей и ломает его. И это лишь вопрос времени, когда волны перевернут корабль или раздавят своим натиском.
Так может не стоит упираться? Может не стоит так упрямиться, когда тебе протягивают руку помощи? Она ведь сама спрашивает об этом, даже если ради галочки, может не стоит отталкивать это? Может, пора оставить гордыню и предубеждения и просто поговорить? Но если говорить, то что сказать? Как сказать? Чем поделиться? Какие мысли доверить ей, совсем незнакомой девушке-авианосцу, с которой просто посчастливилось сидеть за одним столиком?
- Я – задумчиво и нерешительно начинает Эрнст после довольно долгой паузы. – Я немного устал…наверное. Это всё после сражения. Оказалось много работы, приходится закрывать дела...
Он говорит отрывисто и очень медленно, взвешивая каждое слово. Но он кривит душой. Он устал, но не «немного», а смертельно, не «наверное», а однозначно. И она сейчас – первая, с кем он разрешил себе поговорить по-человечески. И кажется, что от этого разговора зависит сейчас очень многое. Поймёт ли она его, примет ли она его чувства, сможет ли взять на себя тяжесть этого груза. Продолжать Эрнст не решается, он возвращается к еде, которая начинает остывать, и медленно принимается есть.

«Мы не одни…Да, наверное…Наверное они все не одни. Они ведь и вправду стараются, с кем-то говорят, что-то делают. Они стараются. Они знают это лучше меня. И этому, наверное стоит поучться. Давай, Эрнст, скажи ей, скажи, что ты чувствуешь, скажи о своей боли, скажи правду. Будь честен хоть раз. С ней, с самим собой!» Сердце требовало говорить, а разум кричал тоном строевого офицера. «Лютцов, стоять! Встать смирно! Взять себя в руки! Не жаловаться! Не раскисать! Не ныть!» На его лице появилась гримаса боли. Это действительно больно, когда тебя изнутри переворачивает в судорожной попытке прийти в себя.

- Кхм, - Лютцов кашляет, не справляясь с эмоциями. – Я ведь не погиб. Даже не ранен. Ну, разве что немного был. Мне должно быть легче. Я не зелёный новобранец, я бывал в боях. И я был Там, - он выделил это слово голосом. – Должен спокойно смотреть на это всё, должен быть сильным и собранным. Я должен оправдать ожидания флота, должен сражаться, должен вынести это. Я же тяжкрей. Кто, если не я? – он с какой-то злобой посмотрел на свои руки. – Почему они? Такие молодые… - пауза. – Такие молодые, ни в чём неповинные дети. Почему не я? У меня было детство, у меня была юность, почему забрали тех, кто и пожить-то не успел? – Он посмотрел на Сёкаку серьёзным, тяжёлым взглядом голубых, как ясное небо, глаз.

- Кто потонет в море, не пойдёт на слом,
Ветер правит бурей, Бог войны – врагом.
Океан обломки поглотил за час,
Лучше б вам, потомки, позабыть про нас.

От волны до грунта – добрых восемь те,
Так о чём, как будто, там мечтать ещё?
Не тревожит шторм там, не волнует шквал.
И не станет больно, если грянет залп…

Он замолчал, продолжая пристально глядеть на девушку. Он прочитал это стихотворение, что когда-то слышал, не потому что хотел произвести впечатление, а потому что оно лучше всего отражало его самочувствие. Он бы многое отдал сейчас за то, чтобы штормы и шквалы этого мира не волновали его. И чтобы не было так больно.

«Мы всё ещё дети…» Что это? Как будто воспоминание из далёкого прошлого. Ему сейчас всего восемнадцать. Мальчишка. Но ребёнок ли он? Тот ли он мальчишка, который играл в своём милом немецком городишке, ходил в школу и старался получать хорошие оценки? Так ли давно тот мальчишка пропал в нём. И пропал ли он навсегда или просто надел солдатский мундир? И, может быть, это неплохо, что иногда он вспоминает про то, кем является на самом деле? И сейчас эта милая жрица синто говорит о важных вещах. Она ведь обращается не к Лютцеву, она и не назвала его так ни разу. Она сказала ему - «Эрнст». Он ведь просто восемнадцатилетний парень, Эрнст Вебер, а не закованный в броню крейсер. По крайней мере не сейчас, по крайней мере не тут. Тут его сердце оттаивает и отогревается в заботе со стороны других. Это совсем не уставные отношения, не всё измеряется чинами и званиями. Это трудно вспомнить, это трудно принять, это трудно примерить на себя спустя столько времени.
Молиться Эрнст не стал, он не мог разделить веру в какую бы то ни было религию. Хотя и считал восточные конфессии намного больше и целостнее, чем христианство в разных его проявлениях. Но он не был атеистом, скорее он верил в Бога и божеств вообще, чем во что-то конкретное. В его понимании Бог был и един, и разделён, и в одном лице и многолик, на небесах и под водой, он был везде. Его можно было поминать одним именем или разными, к нему можно было обращаться просто так и по делу, можно было просить обо всём. Он не предписывал правил, он не нуждался в молитвах и обрядах. Это ведь Бог, он выше мелочей. И иногда он помогает своим детям. Когда сам захочет, а не в качестве награды.
Эрнст смотрел на Юну и ждал, когда молитва закончится. Потом девушка заговорила вновь. Она говорила о важных вещах. О семье, о близких. А что он? Он сам отринул близких от себя, он сам перебегает из одной флотилии в другую, он не сближается ни с кем. Потому что помнит, как в разрывах тонут крики близких, потому что помнит поминальные службы по близким. Десятки затонувших на его глазах и сотни тех, кого он, так или иначе, знал, видел, помнил. Этого было много, слишком много. Иногда он думал о том, что будет, когда он уйдёт. Что будет, когда он затонет, когда волна последний раз укроет его во мраке бездны? Увидит ли это кто-нибудь? Прольёт ли слёзы о нём? Будет ли приходить к его кенотафу в мемориальном зале? Хотел бы он этого?
Вебер увидел протянутую к нему руку. И предложение. Что это? Она жалеет его? Но ведь она права, она, действительно, права. Хочется ли ему кричать? Плакать? Может быть…Может быть ему хотелось бы просто прижаться к кому-то, почувствовать тепло, почувствовать чужое присутствие в пустом мире. Сейчас, в его море страстей и страданий кто-то протягивает ему руку помощи, руку поддержки. Но так страшно, шаг навстречу – это так страшно. Так ново и так незнакомо.
Он кладёт ладонь в её руку. Так спокойнее, так легче. Еда его не особо интересует, он не хочет есть. Только чай. Он делает маленький глоток чая, потому что в горле как-то сухо. Странно, с чего бы это.
- Помогите мне, Широбанэ-сан, - тихо говорит юноша. – У меня очень тяжёлая боль. Я…хочу вернуться ко всем. Я, словно, затерялся где-то там, в море. Словно в долгом походе в туманах и штормах. Я до сих пор где-то в холодном море. Один. Я хочу вернуться ко всем, - тут он не справляется с голосом. -  Я не хочу погибать один. Я вообще не хочу погибать.